Шоколад. Настоящий. Горький, тонкий, с крошечными буквами на обёртке, которые я читала пальцами, словно Брайль. Такой не достанешь ни по блату, ни за пайку чая — его можно только получить. От кого-то, кто знает, что ты существуешь.

А под шоколадкой — папиросы. Тонкие, лёгкие, пахнущие свободой. Не дымом — а детством, двором, сквозняками из открытых окон, когда лето ещё не пахло страхом.

Между ними была бумажка. Без конверта. Без имени. Всего одно слово, выведенное сдержанным, ровным, уверенным почерком:

Помни.

Меня будто ударило током. Не громко. Не снаружи. А глубоко, между рёбер. Там, где прячется то, о чём не говорят в камерах, не делятся на прогулках, не носят на лице.

Он ничего не сказал. Ни "я", ни "мы", ни "буду".

Он просто напомнил.

Что это было.

Что я была.

Я прижала свёрток к груди, как будто в нём билось сердце. Легла на бок, закуталась в одеяло, не вынимая ладони из-под подбородка. В голове — не мысли. Слайды. Как он смотрел. Как вошёл в меня резко, как будто спасал. Как держал, пока я не затихла в его руках. Как молчал — и этим сказал больше, чем все те, кто кричали "люблю".

Я влюбилась. По-взрослому. Не в роман, не в героя. А в тяжёлого, уставшего мужика с руками, которые умеют держать, с глазами, в которых не отражается жалость. И с телом, от которого внутри разливается не нежность — а потребность жить.

Снаружи за окном кто-то выкрикнул ругань, с хлопком захлопнулась решётка, загремели шаги. А я сидела в этой серой коробке, среди бетонных стен, и чувствовала — он где-то рядом. Не Бог. Не спаситель. Просто тот, кто видит.

И чёрт побери… это было больше, чем я могла себе позволить.

Но я уже не хотела позволять меньше.

Шоколад я разломала, не думая. Пальцы будто сами вытянули плитку из обёртки, хрустнули ровным узором, и я протянула кусок Рите. Она не отказалась — молча взяла, как будто давно знала, что так будет. Свете я дала два квадратика сразу — она смущённо кивнула, как будто боялась, что ей сейчас скажут: "Пошутили".

Мы ели молча. Без суеты. Без слов. Это был не просто шоколад — это было воспоминание о свободе, такой, где можно зайти в магазин, выбрать что хочешь, держать его в руках, не прячась, не вздрагивая.

Рита первая нарушила тишину.

— Ты ведь понимаешь, что если здесь узнают, кто тебе это передал…

Она не договаривала. Просто посмотрела. Тяжело. Прямо. Без угроз, но с пониманием.

— А здесь всегда узнают, — добавила и затушила папиросу в уголке металлической миски.

Я промолчала. Не потому что не знала, что она права. А потому что всё это — уже поздно.

— В этой дыре, если начальство кидает тебе взгляд — уже мишень. А если… — она запнулась, — …если передаёт тебе шоколад, настоящие сигареты, да ещё без всяких подписей…

Она посмотрела на меня, прищурилась.

— Зависть — тут хуже приговора. Любая шавка, которая мечтала о его внимании, загрызёт тебя за одно "помни". А крысы… крысы могут продать…

Я глотнула чай. Горло обожгло.

Внутри разливалась смесь страха, гордости и чего-то почти… счастливого. Страшного в своей силе.

— Не скажу никому, — тихо сказала Света. — Клянусь. Я… я просто рада, что кому-то хоть что-то светит.

Я посмотрела на неё — тонкую, бледную, с потёртым воротом. Не лгала. Просто завидовала по-человечески, без яда.

Рита вздохнула.

— Смотри в оба. Не ведись на добрые рожи. Тебе в спину теперь будут не ножи пихать, а улыбки. А это, знаешь ли, хуже.

Я кивнула.

Плитка шоколада в ладони была ещё тёплой.

И всё равно — я не жалела.

Он помнит.

Он выбрал меня.

А за это я готова грызться с кем угодно.

Ночь была вязкой, как сгущённое молоко. Камера дышала ровно — в одном углу посапывала Света, в другом тихо кашлянула Рита. Всё остальное — тишина. Даже трубы не стонали. Даже охрана не скрипела подошвами.

Я лежала на спине, уставившись в потолок, где сквозь решётку вентиляции пробивался бледный лунный свет. Он резал углы и ложился на мои пальцы, на плечи, на ключицы. Я не могла спать. Не хотела.

Внутри что-то шевелилось.

Голод. Не к еде. Не к теплу. А к нему.

Я вспомнила, как он вошёл в меня. Без прелюдий. Без лишних взглядов. Просто — взял. Как будто я принадлежала ему давно. Я помнила, как содрогалась под ним, как дрожала, как стонала, кусая себя за руку, чтобы не закричать. И как он держал — не меня, жизнь во мне.