Шрифт:
— Я люблю ее, — добавляю я всякий раз, когда крик отца начинает терять прежний накал. Нужно поддерживать пламя.
— Ты послушай ее! Послушай, что г-говорит твоя дочь! Она любит м… м-мост! И говорит, что это… женщина! — вновь кричит он на мать.
Если бы Калия могла нарисовать то, что творилось в голове у отца, получилась бы абстрактная картина. Линия, пересеченная треугольником, пятно в углу и множество клякс. Не знаю, что папу раздражает больше: что предметом моего желания стал мост или что этот предмет женского рода. Он еще не решил, но мои ярко-розовые трусы уже превратились во флаг, болтающийся из стороны в сторону.
Наконец отец подходит ко мне.
Именно теперь пьеса приобретает трагический оттенок.
Он смотрит мне прямо в глаза.
И говорит:
— Даже если мне п-придется оторвать тебе г-го-лову, я сделаю все, чтобы ты стала н-нормальной, Ка-касандра.
— Я люблю ее.
— 3-замолчи, Ка-касандра.
Опять эта зловонная приставка.
— Можешь нас разлучить, — шепчу я, — можешь запереть меня, оторвать мне голову — делай со мной что хочешь, но ты ничего не изменишь. Я люблю ее:
Я произношу абсолютно обычные слова, окей? Не претендую на богатую метафорами речь или особую литературную ценность. Этих слов достаточно, чтобы разум отца — абстрактная картина — взорвался.
— В этом д-доме огромные проблемы с моралью и поведением! Ог-г-громные проблемы. Испорченная кровь.
Мать пожимает плечами. Она знает, что это камень в ее огород.
— Д-дом — это м-маленькая страна. А семья — это на-народ! Народ!
Опять скучные фразы о политике. Мама зевает. Калеб мечтает о чем-то своем. Калия остается Ка-лией.
— Дисциплина! Вот что нужно этой с-стране! Я возьму кнут! Я в-возьму бразды в свои руки! Потянем в-вместе этот прицеп, называемый с-семьей. Я спасу тебя любой ц-ценой, Ка-касандра.
— Я люблю ее, — повторяю я, и отец вдруг с новой силой входит в раж:
— Дисциплина — это основа с-страны! Основа в-всего! И никто, к-кроме меня, не способен вернуть вас на путь истинный, Ка-касандра.
Опять эта смрадная приставка.
Из угла доносится безобидное покашливание брата. Тем не менее из-за этого звука срабатывают тревожные маячки внутри абстрактной картины, которую сейчас являет собой разум отца.
— Честь, целомудрие и слава! Мы победим! — уверенно выкрикивает он, и тут я понимаю, что заикание прошло. — Долой испорченную кровь! Честь, целомудрие и слава! — вновь кричит отец и добавляет: — Я приведу страну к свободе!
После этой речи у меня во рту остается кисло-сладкий привкус. Отец размахивает моими трусами, которые сейчас еще больше напоминают флаг неудачника. Его пальцы уже не сжимают брезгливо этот предмет одежды. Они прикасаются к моему поту и трогают следы ржавчины, оставленные моей возлюбленной.
— Этой семье нужен сильный лидер. Вы меня еще не знаете, нет, нет. Но у вас будет время — все время на свете, — грозится отец, завершая свою речь, ни разу при этом не заикнувшись.
Они познакомились на параде. Мама шла в высоких сапогах. Сапоги были велики, и она хромала, что придавало ей невинный и легкомысленный вид, которому завидовали остальные девушки, обутые в сапоги подходящего размера.
— Мо-мо-мозоли? — спросил ее какой-то мужчина — в то время его можно было назвать кем угодно, только не отцом.
Мама, тогда всего лишь довольно привлекательная прихрамывающая девушка, с улыбкой кивнула. Она мгновенно узнала этого типа. Трудно было не узнать. Ее удивило, что он без охраны, в самой гуще неотличимых друг от друга людей, такой же, как все, рядовой солдат, будто он забыл о своем ранге. Тогда впервые в жизни мама почувствовала себя важной. До встречи с отцом она просто существовала, была одной из множества девушек, мельтешащих в униформе под палящим солнцем этой страны, без единого знака отличия, без единого внешнего знака, который указывал бы на происхождение. Мама приноровилась быть такой же, как все, потому что непохожесть могла стоить дорого.
С тех пор как ее семья решила совершить самоубийство, с момента появления бабочек, с того момента, как голос тети, вернее, глас Божий, что использовал тетины голосовые связки в качестве амфоры, заглушили предсмертные хрипы отравленных членов семьи, с того момента молодая мама знала, что несет на себе семейную печать: проклятие испорченной крови.
Она плохо помнила, что произошло вслед за массовым самоубийством семьи. Над ней трепетали крылья бабочек, а потом все окутал туман, дымовая завеса. Тем лучше — желательно было стереть все воспоминания. После случившегося страна ее не оставила. Сиротку-маму поместили в один из домов для детей, лишившихся родителей, отвергнутых детей, детей-изгоев, иными словами — в приют, олицетворяющий все то, что страна желала дать своему населению. Сиротка-мама постаралась быстро вычеркнуть произошедшее из памяти. Ей пришлось приноровиться к жизни в новых обстоятельствах, и она в этом преуспела: бремя биологического родства с группой самоубийц было забыто благодаря постоянным попыткам мамы занять свое место в загадочной картине мира.