С тех пор она прошла через множество психологов и психиатров. Они ее убедили: любую травму можно вылечить с помощью науки. Бабочек смерти, что ожили прямо на глазах, вспорхнув с листа бумаги под силой темных чар, никогда не существовало. Это подчинялось логике. В мире нет ничего, что нельзя объяснить с помощью логики. Ничто в этом мире не связано с ее травмой. Мы видим то, что хотим видеть. А дети, как известно, особенно поддаются влиянию со стороны. Поэтому мама заставила себя стереть воспоминание о бабочках. В ее памяти они никогда не существовали. Психиатры и психологи улыбнулись и погладили ее по голове. Хорошая девочка. Очень хорошая девочка. Мир логики вновь победил хаос невежества.

И с того момента все пошло почти безупречно.

Почти — потому что, как только маленькая мама закрывала глаза, ее мозг рисовал бабочек, которых она так ненавидела. Они находились все там же, в ящике, спрятанные в стопках психологических тестов, избежавшие многих часов терапии. Упрямые бабочки. И все же достаточно было открыть глаза, чтобы их позабыть. Мир продолжал вращаться вокруг своей оси.

Однако в реальности все обстояло по-другому, и мама это очень хорошо понимала: бабочки по-прежнему оставались на месте, в самой глубине воспоминаний.

В молодости маме не нравились военные сапоги и парады. Ее неимоверно утомляла ходьба маршем, из-за которой сапоги постепенно натирали ноги. Мозоли росли. Она невольно отставала. Мама всего лишь хотела быть частью толпы, быть как все, что в действительности не должно было представлять труда даже для такой, как она, сироты, выросшей в приюте, созданном государством для детей-изгоев. Все было единообразно: одинаковые сапоги, одинаковые платья, одинаковая форма, одинаковые мысли, одна жара, одно лето на всех. Мама могла выделиться только мозолями. Лишь хромота отличала ее от остальных. Но в тот день ей повезло.

— С-сапоги т-тебе жмут? — снова спросил мужчина-военный, чье лицо мама прекрасно знала.

Он не казался ей особенно привлекательным, однако подчас власть придает необычные черты, которые легко спутать с красотой, — молоденькая мама посмотрела на мужчину, и он ей понравился. Она и представить себе не могла, что военный его уровня мог так заикаться, какая прелесть, что такой важный человек нервничал, проявлял сочувствие и был небезупречным. Определенно в тот день у мамы отказали не только ноги.

— Спадают, — ответила она. — На размер больше, чем надо.

— П-пойдем найдем тебе новые сапоги. Так не годится.

Если бы молоденькая мама могла выбирать, она надела бы не сапоги — неважно, старые или новые, а туфли на высоких красных каблуках, те, от которых появлялись настоящие мозоли. Стоя на этих шпильках в своих мечтах, мама чувствовала себя самой красивой на свете. Разумеется, подобные фантазии были тогда под запретом, по крайней мере для нее, старающейся быть как все и не выделяться. В тот момент возможность получить новые сапоги, познакомиться с заикающимся облеченным властью мужчиной было верхом ее мечтаний.

Она последовала за ним сквозь толпу. Не говоря ни слова.

Охранники властного заики уставились на молоденькую маму.

— Она пойдет с-со мной, — сказал он, не добавляя ничего больше, да было и не нужно.

Два месяца спустя они поженились, к тому времени мама уже носила под сердцем Какасандру и отказалась от оргазмов. Папа подарил ей красивые туфли на каблуках. Они были не красного, а всего лишь черного цвета, но мама поняла, что этим подарком он показал, что счастлив. Из-за беременности у нее опухли ноги, и туфли на каблуках лежали без дела. Еще в утробе матери Какасандра проявляла дурной характер. Она вызывала утреннюю тошноту, судороги и отеки. Мама попыталась втиснуть ноги в туфли и почувствовала разочарование.

— Они мне не подходят, — виновато пожаловалась она мужу.

— С тобой и твоими ногами всегда все сложно, — ответил он.

Она никогда его не любила. Этот властный заика все время был озабочен политикой и государственными делами, восхождением на очередную ступеньку лестницы долга и своими медалями. Мама сосредоточилась на рождении детей, чтении книг по психологии и коллекционировании обуви. Для нее любовь заключалась в возможности завладеть новой парой туфель и отсутствии необходимости надевать сапоги и маршировать на параде, натирая мозоли.

Калеб спустился в подвал и вытащил из кармана мертвого воробья. Тот был почти раздавлен и являл собой бесформенную массу. Жаль. Его уже не вставишь в пазл. Печально. Столько усилий впустую. Столько усилий, превратившихся в бесформенную массу. Мертвые тела не обладали достаточной прочностью: Калеб прижимался к стене, пока папа говорил и говорил, а Касандра постоянно повторяла одно и то же, свое «Я люблю ее» с отвратительным запахом ржавчины, который, видимо, из всех членов семьи чувствовал только он.