— Барин, так и женись, но только вот умирать торопиться не смей! Про нас не хотите думать, значит, о наследнике подумайте. Надобно хоть дождаться его внука-т вашего. Вот на него вы бы все переписали.

— А толку-то, душенька?
– вздохнул барин.
– Пока совершеннолетия не дождешься, всеми активами будет опекун управлять. А мне столько не прожить. Даже если у этих непутевых кто и родится в скором времени. Женитьба, Надюша, это страшно для меня сейчас. Страшней одиночества, потому что понукать собой я не позволю больше, а невесты – то ты и сама видала их…

— Ладно, барин. Чего-нибудь да сообразим. Две головы всяко лучше одной. Главное: берегите себя. Чего бы не молол Петр, не принимайте близко к сердцу. Тем более, знаете ведь, что скоро объявят о крепостных-то, - я притормозила, понимая, что не имею права проговориться о своих знаниях.

— Кто бы знал, что мне так на руку эта отмена встанет, Наденька, кто бы знал! – барон несколько воспрял духом, а это означало, что в ближайшее время он ручки не сложит.

«Дома только порохом не пахнет, а так война войной», - подумала я. Француженка лезет в подруги, барин молодой лезет под юбку, а мне хоть на стену лезь.

На пятое утро после того самого представления я проснулась как раньше: рассвет еще даже не собирался, мороз красиво украсил окна, а в гостиной уже осторожно топил голландку Фирс. Только сейчас я поняла, что меня будило в такую рань. Встала, оделась быстренько и, натянув валенки, побежала в уборную. Потом следовало умыться под лестницей среди бадеек и тряпок, в тазике с ледяной водой.

— Разбудил? – прошептал Фирс, проходя мимо моей комнатушки. Я знала, что сейчас он принесет еще охапку дров, чтобы подтопить в комнате барина. Умел слуга ходить по избе почти бесшумно. Даже Осип не просыпался, когда он часа в четыре, а то и раньше, коли совсем мороз ударит, пробирался в спальню и, аккуратно притворив двери, подкладывал дрова в еще не успевшие почернеть угли.

— Нет, из-под двери почуяла – дымком потянуло. Мороз-то какой сегодня!

— А то! Пришлось в скотном дворе все двери кошмой ночью завесить. Бабы утром доить пошли, кое-как расковыряли выходы-то, - Фирс прошел мимо и, открыв двери, исчез в белоснежном, набежавшем, словно волна, тумане.

— Значит, можно успеть погулять сегодня. И тропинку не замело, и народу, желающего такие променады совершать, мало найдется, - прошептала я и принялась натягивать рейтузы и чулки. – Сейчас бы ватные штаны в самый раз!

Усадьба ранним утром со стороны реки виделась мне островом среди темноты. То тут, то там вырастали над домами столбы дыма из труб – белого, тугого, тучного, поднимающегося ровным столбом.

На реке я чувствовала себя человечишкой, муравьем, коего задавить может даже упавшая щепка, но сознание этого лечило, что ли… Давало понять, что смирение – не такая уж и плохая тактика.

Я осмотрелась, а потом подняла глаза к небу. Звезды так густо усеивали его, так ярко светили, висели так низко, что захватывало дух. Я пожалела, что нет на мне теплых болоньевых штанов. Но все же выдохнула и упала назад, в затвердевшую уже перину снега, промявшуюся все же под моим весом.

— Почему я не видела это небо в детстве? Почему только к старости начала смотреть вверх? – спросила я себя, выдыхая тонкую струйку воздуха.

— Надежда? – голос надо мной напугал и заставил сесть.

— А! Это вы? – увидев моего нового друга, я запереживала, что он примет меня за сумасшедшую. Но рассмотрев его, поняла, что он и сам не шибко классический тип мужчины. Больше на местного слабоумного похож: лыбится, говорит мало, да в небо заглядывает.

В том же лохматом на вороте тулупе, огромном шарфе и валенках. Но сегодня его голову покрывал рыжий, видимо, из лисы, малахай.

— Можно я с вами? Почему-то не догадался вот так же лечь. Голову задираю, а шея мерзнет, - он осторожно хохотнул и присел рядом на снежный отвал.

— Садитесь, река ничейная, - я расстроилась, что моя долгожданная прогулка закончилась опять так никчемно. Как раз хотела поразмышлять над домашней проблемой. И я снова легла. – Давайте только помолчим несколько минут. День скоро начнется. Хочу тишину вот эту…

Евгений захрустел снегом, видимо, улегся рядом. И к моему уважению, не сопел, не кряхтел.

Я думала о землях, которые, по сути, уже принадлежат Петру. Крестьянам сообщат о манифесте в начале марта, как раз в Прощеное воскресенье. Это я помнила еще со школьной программы. Власти надеялись, что начало поста несколько осечет пыл недовольных.

К этому времени Петр уже заелозит, захочет войти в права собственности и продать земли. Узнает о том, что люди больше ему не принадлежат, заведется, чертяка. Вот тогда-то может и накинуться на отца своего со злости и от безвыходности. Готовыми надо быть. А когда смирится с потерями, решит продавать землю. И ее мало кто купить захочет, потому что своей как грязи, да недовольный люд на ней – хоть реви.