Вот причины молчания, в котором у меня со властью отнимается речь. Первая: когда я хочу говорить о Боге или слушать, как о Нем говорят, сие столь сладостно касается моего сокровенного в сердце и улавливает и связывает меня так крепко, что я не могу говорить. Другая: когда мне хотелось бы поговорить о Господе нашем, однако я опасаюсь того, что мне на это ответят, заговорив при мне и ко мне о чем-то таком, чего я не смогу вытерпеть. Сие — святые страсти нашего Господа, о которых я долгое время ничего не могу говорить или слышать, ибо мне становится удивительно скверно. Поэтому страх меня принуждает к молчанию. Третья: священные деяния любви, а особенно мучительные, любезные страсти моего от всего сердца любимого Господа. Страсти связуют меня, охватывают сердечными болями и неизреченной любовью, в каковой предпринимались ради нас, так что я о них не могу говорить. Четвертая: если я берусь рассуждать или возражать — а это не нужно и ни к чему, — то что-то изнутри властно заставляет меня замолчать, так что я о том больше не могу говорить. Ибо Господу моему Иисусу Христу, несомненно, известно, что мне мерзко и меня раздражает говорить и слушать всё то, что не от Иисуса Христа.

Item я вошла в то время, когда прекращают петь «Аллилуйя» [837] , и ко мне начало являться связанное молчание, всякий раз в полдень с сильными болями, и держаться до утра, когда служат заутреню. Для меня нестерпимо, если одна рука у меня лежит на другой, если я не могу открыть глаз, что мои зубы стиснуты, и когда я не могу сжать ладони в кулак. Руки у меня растопыриваются, а спина искривляется, и я не могу распрямиться, не умею двинуть ногами, не терплю никакого прикосновения к голове, рукам и ступням. И если приходится подавать знаки головой либо руками, мне становится скверно, как бы мал ни был сей знак. Когда все принялись праздновать масленицу, ко мне снова вернулось великое страдание с толчками при трапезе. Оно продолжается до кануна Пасхи вместе с другими страданиями, как и прошлым постом, как написано ранее [838] . А что со мною случилось особого, то было в воскресенье Letare [839] , едва ранним утром я приняла нашего Господа. Мне была послана великая скорбь о моем житии и невзгодах. Я была втянута сильной любовью в священные страсти Господа моего Иисуса Христа. В эти-то страсти я заключила себя и всё неведомое мне страдание, лежащее на сердце у меня [840] , во многих слезах. В них я восприняла великое страдание, продолжавшееся у меня до Пасхи, и уразумела его — восприняла в подлинном боголюбии и желала претерпеть его добровольно в Божией любви, требуя от милосердия Божия, чтобы Он в нем со мной пребывал. И я оставалась в страдании всё утро за чтением моих Paternoster и в течение мессы.

Item в понедельник утром, ближе к заутрене, я чувствовала себя весьма нездоровой, не смогла прийти в хор и не сумела прочитать мои Paternoster. Мое сердце пронзала ужасная скорбь, и я не сумела произнести ни единой молитвы. В скорби мне в сердце явился Иисус Христос со сладостной силой, на том и прошла у меня сия скорбь и пришла обычная речь. Едва речь улеглась, прекратились и боли. Я с великой радостью могла предаться молитве, однако не читать мои Paternoster, и продолжала быть хворой. А после, во вторник, со мной случилось то же, что в понедельник, разве что я сделалась до того больной после речи, что у меня не было сил для молитвы, как за день до того. Я отчетливо чувствовала, что ко мне вот-вот придет великая скорбь, то есть сильные крики.

Item в среду между обоими звонами, каковыми призывают к заутрене, я вошла в свою светелку и приступила к утренней службе. Ко мне явились громкие крики и продолжались долгое время. Восклицанья «Увы!», «Увы!» стали столь громки, что слышались повсюду в монастыре, на дворе. Своею собственной силой я не сумела бы так громко кричать, если бы меня даже собирались прикончить. Крики повторялись до ночи целых семь раз, а из-за сильных ударов, неистово толкавших меня в самое сердце, меня должны были удерживать изо всех сил три жены: одна под сердцем по левую сторону, другая сзади с той же стороны. Обе утверждают, что должны были надавливать изо всех сил навстречу друг другу. Потом они ощутили под своими ладонями, что внутри [у меня], а не где-то еще, ворочается нечто живое [841] . А третья жена придерживает мне время от времени голову. Порой я сего не могу вытерпеть. Между тем во мне раздаются сильные удары, они взламывают меня изнутри, и тело мое опухает так сильно, как будто у женщины, тяжело идущей с ребенком. Этот отек достигает у меня снизу лица и проникает в ладони. Я утрачиваю над ладонями власть и не могу их согнуть. Криков же бывает временами до сотни, а то до XL и С либо CL, порой до CCL или даже немного больше того, иногда до двух сотен. А после каждого крика в ту же среду приходит долгая речь, о которой я немало писала. Сия является мне в такой сладкой радости со сладостным именем Иисуса Христа, что я не припомню, была ли у меня когда-нибудь боль. А потом я начинаю властвовать над всеми членами и распрямляюсь сама, без посторонней помощи. Тогда могу говорить мощно с великою радостью, а равно и петь. И всё сие даруется мне моим Богом и моим Господом в той Истине, коей Он является Сам, а от себя я не могу изречь ни единого слова, как глаголет Павел: «An experimentum quaeritis eius, qui loquitur in me Cristus?» [842] [843] По окончании речи я падаю, и у меня смыкаются очи и уста. Я вынуждена замолчать, как то случалось и прежде, так что не могу даже произнести «Иисусе Христе», хотя и могу лелеять Его в сердце моем. Четырнадцать дней в этом году, как и в прошлом, я замечаю, что до полудня способна называть Его в своем сердце, кроме слов уст, до тысячи раз, безо всяких других помыслов. А вот после полудня ощущаю себя внутри более связанной и не имею имени Иисусова столь крепко, как до того.

Item в четверг после этого, перед самой заутреней, ко мне снова возвратились громкие крики — до полудня целых шесть раз — и столь же часто долгая речь тем же образом, как я писала про среду [844] . До вечерней молитвы приходило по одному крику да по две речи; и потом во время первого сна опять один громкий крик да четыре речи; и затем уже ближе к полуночи однажды громкие крики да двукратная речь. А при криках ко мне явилась столь предивная хрипота, что, не знаю уж как, голос истаивал в сердце и не мог раздаться вовне в полную силу. Сие для меня тяжелей, чем другое страдание. К тому же у меня отымается всякая сокровенная радость. Временами хрипота меня покидает, и я могу громко кричать. В такие мгновения мне кажется, что меня не обессилит никакое страдание, ибо боль с [ее] неистовыми ударами, заключенными при хрипоте в сердце, вырывается наружу громкими воплями. Не иначе бывает с огнем. Если [к примеру] какой-нибудь дом пламенеет внутри, то огонь мечется необузданно; но стоит огню прорваться сквозь крышу и воспламениться в полную силу, то изнутри он притихает и уже не столь необуздан. И когда молодое вино держат закрытым в бочонке, оно неистовствует и ярится. Но если затычку извлечь, чтобы вино выдыхалось, то оно осядет в бочонке. Точно так же бывает со мной в зависимости от того, застревают ли крики в сердце или исторгаются наружу. Ибо, говоря по правде, ни то, ни другое не в моей власти.

Тогда же мне было даровано, что, прежде чем унимались крики, у меня сперва на устах ощущалась некая сладостность. А потом, на следующей неделе было дано, что если крики искали исторгнуться из уст и из сердца, то прежде криков в уста входил сладостный вкус. Сия сладость держалась до тех пор, пока продолжались крики, а потом при речи эта самая сладостность во мне умножалась; hic nota: «De ore prudentis mel etc.» [845] , et iterum: «Favus distillans etc.» [846] [847] .

А что за причина сих криков, и хрипоты, и отъятия всякой внутренней радости, то я сие хорошо разумею и вполне представляю себе, хотя и не умею о том говорить из-за крепкой силы, обильной благодати, огромной любви и сверхсладостной радости, ею же с великою властью мой Господь [меня] охватил, повязал, уловил и втянул, так что уста, воистину — а Истина-то и есть мой Господь Иисус Христос, — не умеют о том рассказать, разве что их раскроет Тот, кто отворил уста у Захарии [848] . И из-за того, что я об этом охотно поговорила бы, но не умею этого сделать, мне становится горько, до того даже, что начинает казаться, что я тяжко больна. В сердце ощущается особая скорбь, и я часто лежу, не в силах уснуть, а потом говорю — сие мне даруется в той самой любви, в какой вечный Отец даровал сие Своему единородному Сыну и в какой Сын сие воспринял и претерпел за всех человеков, а еще, что в этом и этим Бог исполняет все мои самые страстные пожелания, чего я могла бы добиться в сем времени с помощью Его благодати. К этому я прибавляю в Истине — а она и есть мой Иисус Христос, — что мне сие подается Его благостыней, и Он этим путем и таким чудным образом осуществляет на мне и во мне самые великие, крепкие из деяний, какие только творит по Своей любви с человеком в этом времени и во всём этом мире. Hic nota: «Heli heli lamah etc.» [849] [850] , «Laboravi damans, rauce facte etc.» [851] [852] . Experientiam horum in Christo pro modulo suo experta est sicut aliquis hominum nunc viventium et tunc petivit gemens et flens hec verba ex profunda humilitate scribi [853] [854] . Да хранит сие во мне по Своему милосердию Господь мой Иисус Христос: к Своей вечной славе и Своей вящей хвале, ибо аз — недостойная восприемница всей Его божественной благодати! И да сохраняет во мне Его святая благая премудрость деяния Его милосердия!

После этого в пятницу, от заутрени до вечерней молитвы, ко мне десять раз приходили громкие крики. Я так занемогла уже после первого, что у меня не было речи, в отличие от того, как со мной прежде случалось по завершении криков. Впрочем, после других криков речь всякий раз приходила. В речи я возвращалась в себя, ибо при всяком крике мне было так скверно, что я, как и все бывшие подле меня, думала, что жизнь моя висит на волоске. По окончании вечерней молитвы [снова] явились громогласные крики: с сугубой скорбью, обильным плачем, великим страданием — пришли от великих и горьких страстей Господа моего. Сии мощно проникали мне в самое сердце и в нем оставались, не исторгаясь вкупе с привычною речью, так что мне сделалось скверно сверх всякой меры. Это продолжалось так долго, что сестры, столпившиеся подле меня, разуверились и отчаялись в моей жизни, как сказали мне позже. В этих-то криках ко мне пришла хриплость — и тем мучительным образом, как написано прежде [855] . В эту ночь, перед самой заутреней, ввел меня мой Господь Иисус Христос в столь полную и неизреченно скорбную оставленность [856] , словно всю мою жизнь я вовсе не имела благодати нашего Господа. Я целиком утратила доверие к Его милосердию. Какое я когда-либо стяжала, то было у меня полностью отнято. Истинная же христианская вера, которая неизменно пребывает во мне, потемнела и замутилась. Однако что заставляет страдать больше всего пережитого ранее и что приносит скорбь, большую горестных мук всякой смерти, было то, что я, вопреки всей моей воле, впала в сомнение и принялась взвешивать, было ли то, что во мне действовало, Им Самим и Его делами или же нет. Впрочем, во мне осталось и то, что я хотела сие вынести ради Него добровольно и терпеливо, и мне казалось, что так по правде и следует поступать. В этом хотении я обрела сокровенное и бездонное смирение, из сей глубины воззвала к Господу и возжелала от Его милосердия, которое Он мне столь любезно оказывал прежде, чтобы, если то был Он и Его деяния, Он мне на то указал несомненным знамением. Так как Дух Его дает свидетельство нашему духу в том, что мы суть Божии дети, то вот Господь мой благ, милосерд, не умеет противиться желаниям нищих и полных смирения. По завершении заутрени Он явился как друг (nota [857] , сие было в субботу) и оказал мне верность и помощь, ибо такова естественная добродетель Господа моего: кому Он посылает боль и страдание, того Он и радует, и кого огорчает, того веселит. Он даровал мне сладчайшую радость в Своих священных страстях, а вместе с нею величайшую боль и величайшую скорбь, которой не может в этом времени уподобиться никакое страдание. Его страсти в моем восприятии столь явно стояли передо мной, словно случились в этот день у меня на глазах! Из-за Божией мощи, действовавшей во мне, я должна была разразиться — самым жалобным способом, голосом, исполненным скорби, со многими слезами — такими словами: «Увы, Господи мой Иисусе Христе! Увы, Господи мой Иисусе Христе!» Я повторяла сие длительное время и весьма часто, ибо была вынуждена делать не другое, но именно это — из-за сердечной скорби, настолько великой, что мне предстояло вот-вот умереть. И это привело бы к неминуемой смерти, если бы Бог от меня того захотел. Наконец меня покинуло всё со сладостной благодатью. А в ней мне было явлено, и я узнала воистину без какого-либо сомнения, что только Он и был Тем, Кто творил деяния Своего милосердия, как и раньше я добивалась в страдании, чтобы Он мне удостоверил сие. Я так исполнилась божественной благодати и радости, насколько полно пребывала до этого в скорбной оставленности. И в этой-то сладостной благодати мне была сообщена сугубая охота и потребность в теле Господнем. Едва я его приняла, то вернулась привычная речь с великой благодатью, и в речи я обрела великую и сладкую силу. Затем в субботу ко мне явились громкие и частые крики, так что навещавшие меня Бога ради и по своей добродетели не могли их сосчитать. После криков ко мне порой возвращалась речь, а порой нет. Оставаясь в болезни, я возносила прошения к Богу, чтобы если я уже не могу послужить Господу моему по христианскому чину, то пусть Он пошлет мне хотя бы страдание, и настолько тяжелое, чтобы его хватило вместо всей другой службы. Но в то же самое время я жаждала с немалым усердием выйти из сей юдоли страданий к моему Господу, и Господь мой Иисус Христос внял моему пожеланию. По окончании вечерней молитвы Он дал мне в Своих страстях настолько сильную боль, что она крепко-накрепко запечатлелась в сердце моем, и ко мне беспрерывно, всё снова и снова, возвращались громкие крики всю ночь напролет до самой заутрени. Иногда я умолкала [и молчала] столько, сколько длится чтение одного «De profundis» [858] [859] . А потом крики приходили опять с хрипотой, как написано выше. За жизнь свою я дала бы немного, поскольку считала, что она скоро закончится. И по этой причине мною овладевало великое желание, полное радости.