— Витебск, тридцать четвертый год, — сказал Лихолетов. — Половина корпуса детского дома рухнула, списали на ошибку в расчетах при строительстве. Даже знать не хочу, что стало с архитектором. Зато знаю, что вы с братом уехали тут же — Петр даже документы из училища не забрал.

Он выложил следующую папку.

— Смоленск, тридцать шестой. Обрушение моста — и вы снова бежите, переезжаете в Ленинград. И вот теперь — авария, похожая на взрыв, и снова вы двое. Понимаешь, какая картина получается?

Вцепившись в золотистую прядку, Смолина стала перебирать ее, не замечая этого. Она сильно волновалась. Лихолетов понял, что попал, во всех смыслах попал. Она была почти готова, теперь можно рискнуть: откровенность за откровенность.

— Ань, меня бояться не нужно. Я правда хочу помочь. Тоже видел в жизни… странное. Думал, что видел.

В детстве он любил ходить с отцом на рыбалку: закатав штаны, сидеть у воды, неподвижно, чутко прислушиваясь к удочке в руке. Вот сейчас потянуло, поволокло — только подсекай. Смолина набросилась жадно, как голодная:

— Что видели?

— То, — осторожно сказал Лихолетов, подбирая каждое слово, — во что очень сложно поверить. Колдовство, как назвали бы одни. Обман органов чувств, как говорят другие. Я пытался в этом разобраться, но мне просто никто не поверил.

— Я вам верю, — кивнула она и быстро добавила, словно боясь передумать: — Но только если я вам сейчас расскажу всю правду, — она надавила на эти два слова, и Лихолетова захлестнуло, — ни мне, ни брату это никак не поможет, вы же должны понимать.

Ага, подумал Лихолетов, вот и оно.

— Аня, — сказал он как можно убедительнее, глядя ей прямо в глаза, — я все сделаю, чтобы помочь вам обоим.

Он крутнул в пальцах карандаш, наставил на бумагу, готовый записывать, но еще держал зрительный контакт. От профессора Любови он узнал, что это помогает навести мосты, вызвать на откровенность. Смолина медлила, но Лихолетов больше не торопил: она уже была у него на крючке, даже почти в руках.

Смолина открыла рот, карандаш вжался в лист, готовый полететь, записывая. Но тут распахнулась дверь, и Смолина, судорожно вдохнув, проглотила слова. Лихолетов зло уставился на вошедшего. Это был Леонид Васильевич Петров, начальник управления и по совместительству его тесть.

— Это Смолина? — спросил он, обшаривая цепким взглядом обоих.

Лихолетов поспешно собрал обе папки, ответил:

— Так точно.

— Тогда вам со мной. — Петров кивнул Смолиной, приглашая пройти за ним.

Смолина вскочила, растерянно оглянулась на Лихолетова. Ты только что обещал помочь — так помогай, говорил ее взгляд.

На столе около телефона лежало увесистое пресс-папье. Очень захотелось запустить им в Петрова, но двойная субординация, служебная и семейная, победила.

— Как же это?.. — Лихолетов приподнялся. — Мы еще показания только снимаем.

— Сами снимем, спасибо, — сухо ответил Петров.

Смолина, как сомнамбула, вышла из кабинета, дверь за ней захлопнулась. Лихолетов рухнул на стул. Ударил кулаками по столу, потом все-таки схватил пресс-папье, кинул в дверь. Не полегчало. Пришлось вставать, собирать осколки. Потом уткнуться лбом в теплую и пыльную решетку окна, чтобы подышать.

Вечерело. Небо над городом заволакивали растрепанные облака, позднее закатное солнце вызолачивало их. Воздух из тяжелого и душного становился приятно влажным, легчал, в нем разливался аромат цветущих лип. Лихолетов глубоко вдохнул и медленно, считая до десяти, выдохнул. Через улицу от Большого дома краснело нагретыми за день кирпичами здание НИИ головного мозга. В одном из окон какая-то женщина в белом халате поливала фикус. Заметив Лихолетова, она поспешно хлопнула рамой и ушла в темноту Института.

Вот так. Репутация, однако. Работаешь, как собака, целыми сутками, а на тебя еще и смотрят как на собаку и обращаются с тобой, как… Лихолетов сделал глубокий вдох и медленный выдох. Висок до сих пор неприятно тянуло.

Нет, он так просто не отцепится. Если уж он собака, то с такой бульдожьей хваткой, что разжать его зубы получится, только пристрелив.

Аппарат, заваленный бумагами, зазвонил, но Лихолетов не стал отвечать: его рабочий день давно кончился. Он накинул китель, взял папки по делу Смолиной, фотоаппарат, динамо-фонарик и рулетку, вышел из кабинета. На дежурство уже заступила ночная смена, с Лихолетовым здоровались, но смотрели, как всегда, снисходительно. Плевать.

К месту происшествия он дошел на своих двоих — мимо общественных бань, по кованому мосту, где на перилах сплетались морские чудища, мимо Летнего сада, в котором прятались белые гипсовые телеса обнаженных гражданочек. Здесь, среди лип, он часто гулял, если нужно было, как сегодня, успокоиться. Считал Аполлонов и Дионисов. Вход давно был закрыт, но Лихолетов все равно сбавил шаг: шел мимо не спеша, дышал сладким ароматом, глазел по сторонам.

Мосты изгибали спины, пропуская по каналам маленькие суда; на площади загорались один за другим фонари; в небе, балансируя крыльями, уходил на посадку легкий биплан. Биплан обогнул купола Спаса на Крови, и Лихолетов, провожая его взглядом, представил, какой вид на город открывается с такой высоты. Все реки и каналы, все мосты, заводские дымящие трубы, трамвайные пути и корабли — все как на ладони. Примерно так видели Ленинград и пассажиры немецкого дирижабля — интуристы, шедшие по строго оговоренному маршруту. Насколько Лихолетов знал, им даже съемку одобрили, в рамках укрепления дружеских отношений. Лицемерие, да и только. От этих мыслей снова заныло в виске.