«Милый Пекка. Я только что говорила с тобой через стекло и хотела взять за руку, но не могла. Милый Пекка, я чувствую, что меня утянули на морское дно — помнишь заклинателя Турсо? Но когда мы выберемся с этого дна, я верю, мы снова сбежим и все будет как раньше. Держу твою руку, невзирая на стекло, невзирая ни на что. Как сможешь, забери меня отсюда. Твоя Анни».

Катарина

«У бурных чувств неистовый конец…» [1] — Катарина записала эту цитату в дневник утром, чтобы отделаться, выжечь из памяти, но строчка потянула за собой другую, как это часто бывает, и теперь, наблюдая за пляской черно-белых кадров любительской съемки, она повторяла про себя: «У бурных чувств неистовый конец, он совпадает с мнимой их победой. Разрывом слиты порох и огонь…»

Призраки на белом полотне танцевали, сменяя друг друга, рассказывали историю. Маленький театрик теней, — говорят, его изобрели еретики-катары, — вобрав всю магию прогресса, возродился. Теперь он умел похищать души, снимать отпечатки напрямую с реальности, достаточно лишь серебряной пыли и ультрафиолетовых лучей. Призрак городской площади, помпезной, с пятиконечными звездами и куполами, призрак дирижабля, затмевающего солнце, призраки людей, нелепо толкущихся в ожидании трамвая… И вот вновь они, но уже разбросанные в разные стороны волной. Тени сгустились — ортохроматическая пленка щадила человеческий глаз, вычищала цвета до угольно-жемчужного спектра. Но темные пятна, лужи на тротуаре… Катарина не обманывалась на их счет. Что такое кровь и разбитые головы, она прекрасно знала.

— Как тебе? — Макс дотронулся до ее бедра, и она вздрогнула.

— Неистово и бурно, — ответила то, что давно крутилось на языке.

Рука одобрительно сжала колено:

— Точнее не скажешь. Я поражен не меньше. Что за уникат?..

Последний кадр — бегущий человек с девушкой на руках — смазан, но перевернутое женское лицо четко выхвачено: острый подбородок устремлен вверх, глаза широко распахнуты, смотрят будто в темноту.

— Это она, — сказал Рубедо по-немецки, но с сильным русским акцентом, и остановил ручку проектора. — Анна Смолина, швея, работала на фабрике.

Настоящего имени Рубедо Катарина не знала. Его позывной осведомленному человеку сообщал достаточно о том, откуда он и какой работой занимается.

— Когда были сделаны эти кадры?

— Пару недель назад. По моим данным, она до сих пор в Ленинграде, в Институте исследований мозга. А ее брат Петр приговорен по пятьдесят восьмой за… — Рубедо одним подбородком указал на фото разрушений. — Скоро будет и съемка с дирижабля, когда завершится тур.

Проектор снова загудел, пучок света выбросил на экран сгустки теней: опять площадь, люди, и теперь Катарина без труда нашла Смолину в толпе. Макс подался вперед — рука соскользнула, колену стало холодно. Катарина наклонилась к его уху. Она готовилась к этому вечеру — украшала себя ароматом роз и алой помадой.

— Мы едем в Советский Союз? — спросила почти шепотом, надеясь, что рука вернется.

— На этот раз я сам, Катарина. — Макс сказал это буднично, даже чуть раздраженно, словно она была досадной помехой, бесполезным довеском. — Твоя помощь не понадобится.

Мягкий бархат кресла обнял ее, укрывая в своей алой утробе. Раствориться бы в полумраке проекторной, разорваться, как от огня и пороха, стать одной из теней, пойманных в ловушку фотоэмульсии. «Не будь ни расточителем, ни скрягой: лишь в чувстве меры истинное благо». На мгновение она потеряла чувство меры — их чувство меры.

— В Союз не так-то просто попасть, — сказал Рубедо, взглянув мельком на Катарину, и в его голосе ей послышалась жалость.

— Ничего. — Макс встал с кресла и приблизился к экрану. — Мне помогут с официальным визитом.

Он замер у белого полотна, вглядываясь в лицо девушки, худое и совсем некрасивое. Призраки города плясали на его спине, будто языки пламени.

1. В этой главе, здесь и далее, цитируется пьеса Шекспира «Ромео и Джульетта» в переводе Бориса Пастернака.

1. В этой главе, здесь и далее, цитируется пьеса Шекспира «Ромео и Джульетта» в переводе Бориса Пастернака.

Борух

С гаргульи под крышей стекала похожая на слизь ледяная вода, и камень под ней почернел, покрылся изумрудным мхом. Борух протянул руку, коснулся мшистой дорожки на стене замка. Здесь, во внутреннем дворе, вдали от тренировочной площадки, около колодца он чувствовал себя почти в безопасности. Кроме прислуги, никто сюда не совался.

Во мхе застрял первый желтый лист. Борух осторожно высвободил его, поглядел на просвет. С тех пор как его привезли в замок, прошло два месяца. За это время жизнь Боруха стала напоминать какой-то хитрый цугцванг — череду вынужденных ходов, которые ему приходилось совершать, чтобы оставаться в игре. Каждое утро и в любую погоду, чуть свет, он вместе с другими воспитанниками выходил на построение, где злой и поджарый, как волк, хромоногий Эберхард гонял их по кругу до изнеможения и потом еще закидывал на брусья или заставлял проходить полосу препятствий на время. Каждый день Борух трудился в замке вместе с остальными, сидел на занятиях, которые вел Эберхард, пел в хоре у Катарины — и с тягостным чувством ждал отбоя, когда закрывались двери мальчишеской спальни.

Уже наступил сентябрь, Борух перегнал дворецкого Ганса в росте на пару сантиметров и сыграл с ним штук триста партий. Несмотря на каждодневные тренировки, он все равно был слабее других и каждый вечер отключался сразу, как закрывал глаза — неважно, где ему доводилось спать, в постели или на холодном каменном полу.

Дверь в кухню — на литых петлях, распухшая от влаги, — открылась, и во двор выглянула рыжая кухарка Йоханна.

— Борух! — поторопила она.

— Сейчас!

Борух бросил листок в лужу и погремел пустыми ведрами к угольному складу. Когда-то давно здесь была конюшня, теперь же пол тонким слоем покрывала черная пыль, а денники были забиты углем. Борух взялся за лопату, накидал два полных ведра и отнес их в подвал замка, где располагалась котельная. Йоханна засыпала в топку одно из ведер, а Борух, взяв еще парочку пустых, вернулся на склад, чтобы угля хватило на весь день. Руки после утренней тренировки болели, но Борух не жаловался. Уголь — это очень важно. Это и еда на столах, и горячая вода в кранах.