— Опоздаешь на завтрак, — предупредила Йоханна, когда он вернулся с новой партией угля. — Иди уже, хватит!

И Борух, ополоснувшись в уличной рукомойне, побежал в столовую. Короткой дорогой, по черной лестнице, которой пользовалась прислуга, получалось гораздо быстрее. Таскать уголь считалось трудной и грязной работой, и когда на утренней разводке это дело поручали Боруху, Ансельм скалился, не скрывая злорадства. Он все ждал, когда Борух надорвется, переломится. Но Борух за свою жизнь привык к работе. И спать на холодном полу тоже привык.

Одним из первых он явился в просторное сводчатое помещение с вытянутыми окнами и тремя длинными столами. Когда-то здесь, должно быть, трапезничали рыцари, а теперь ели воспитанники Нойманна. Столы накрывали к завтраку: девочки помогали прислуге расставлять тарелки и разливать густую овсяную кашу. Борух выбрал себе лучшее место — за крайним столом у дальней стены, на конце длинной скамьи. Отсюда открывался отличный вид на всю столовую, а сам Борух оставался в тени. Так он мог не бояться, что попадется на глаза Ансельму и его друзьям.

Подтянулись и другие воспитанники, разгоряченные и шумные после утренней работы по дому. Кто-то протирал перила в холле, кто-то помогал в саду. Ансельм вошел с таким видом, будто читал утреннюю прессу и пил кофе в малой гостиной. Должно быть, как обычно, чистил Нойманну обувь.

Каша выглядела как клейстер, но была горячей и пахла сливочным маслом. Сидя над своей тарелкой, Борух едва сдерживался, чтобы не начать есть раньше, чем положено. Но вот все расселись, в столовую вошла фройляйн Катарина и подняла руку. Этот жест мигом погасил все разговоры, смех и шепотки, и в столовой настала звонкая, выжидающая тишина.

Следом за Катариной вошел хозяин замка. На нем был его лучший дорожный костюм, в руке — тяжелая трость.

— Доброе утро, — поздоровался он негромко.

— Доброе утро, герр Нойманн! — ответили все хором.

Нойманн сел во главе центрального стола. По левую руку от него держал прямую спину Ансельм, гордый тем, что занимал это место. По правую руку ковыряла кашу маленькая Мэрит, любимица Нойманна.

— Мэрит! — мягко позвал Ансельм и постучал по столу пальцем.

Мэрит тут же замерла, опустив голову. Нойманн кивнул Ансельму с благодарностью и, приложив ладонь к сердцу, прочитал короткую хвалу на старогерманском. Все подхватили ее, держа ладони у груди. Борух тоже бормотал заученные за два месяца слова, потому что так здесь было принято.

Однажды Ганс рассказал ему примерный смысл этой хвалы. Оказалось, Нойманн благодарит богиню Фригг за тепло очага и еду на столе. Боруху это показалось странным. Дедушка Арон говорил, что многие немцы — католики, а католики славят за столом Иисуса, но уж никак не древнюю богиню. Поэтому он просто повторял за другими слова — все равно смысл чужой речи существовал для него отдельно от звуков.

Закончив, дети принялись за кашу и вареные яйца. Для Нойманна же принесли особый завтрак: соленый брецель с маслом и свиные колбаски с горчицей. Нойманн ел не спеша, казалось, вовсе не замечая, как дети провожают жадными взглядами каждый кусочек, который он подносил ко рту. Борух давно приметил, что в хорошем настроении Нойманн любит проводить время с воспитанниками, а иногда и хвалить кого-то за успехи. Но внимание и похвалы он раздавал скупо, и каждого его одобрительного взгляда или прикосновения ждали, как вкусного кусочка с его тарелки.

Катарина сидела на другом конце стола, напротив Нойманна, и ела то же, что и остальные. Она была одета в дорожное платье, на коленях лежали перчатки, в которых она водила автомобиль. То и дело Борух ловил на себе ее обеспокоенные взгляды. На прошлой неделе, после того как Катарина не отпустила из замка по-хорошему, несмотря на обещание, он впервые попытался уйти сам. Пока все были на занятиях, он проник в сад и полез через высокую ограду, но застрял в колючих розовых кустах. Катарина лично сняла его со шпалеры. На ее щеках горели пятна ярости, по цвету точь-в-точь как ее любимые садовые розы, к которым она не подпускала даже слуг, не то что детей.

Она сама заперла его в чулане для швабр. Наверное, подумала, что это станет для Боруха каким-то особенным наказанием. Но Борух и так почти каждую ночь проводил там — Ансельм добросовестно следил за тем, чтобы еврейская свинья понапрасну не мяла простыни.

После завтрака Нойманн объявил, что уедет примерно на неделю, а Катарина отвезет его на поезд и вернется к обеду.

— Что надо сказать, дети? — спросила Катарина.

— Хорошего пути, герр Нойманн! — пожелали несколько десятков голосов.

Заскрипели, отодвигаясь, лавки. Малыши бросились обниматься с Нойманном на прощание. Ансельм, как большой, пожал ему руку. Даже Катарина, занятая галстуком Нойманна, не обращала на Боруха внимания, так что он был рад этой суматохе.

Борух помог дежурным с тарелками и уже хотел было бежать на занятия, но Катарина поймала его у дверей и подвела к Нойманну. Борух почувствовал, как по спине у него бежит неприятный холодок. С тех пор как Нойманн принес его на руках в спальню мальчишек два месяца назад, он говорил с ним от силы пару раз и на такие темы, что неловко было отвечать правду. Все ли ему здесь нравится? Нет ли проблем с другими ребятами? Не обижают ли его учителя? Правда, Борух? А почему ты пытался убежать?