Как раз Хнытик и бубнил нам чего-то в ленинской комнате, когда Буль и Мыскомандиром влетели. СмирнА! Орет Буль, орет, ничего не понять, из города прикатили, чуть не бегом по казарме протопали, Буль орет, багровый весь, Мыскомандиром переводит, бледный. Измена в Красной Армии, фашисты, отщепенцы, провокаторы (это уже я замполита перевожу), личный состав черными нитками подшивку осуществляет, вроде бы в знак траура по свободе, я вам устрою свободу, губа, дисбат, под антенну, день и ночь строевая, день и ночь чистка снега, никаких чтоб в тепле политзанятий, змею пригревать, расстегнуть крючки и верхние пуговицыL.

Кинулись оба ко мне, минуя прочих, сразу ко мне, наверняка ведь от умных (я уже говорил, что я умный) зараза идет — ни сном, ни духом, подшивка чистая, нитки белые, ни ошейника, ни камзола (это когда из пластика подворотничок или накручено матерьяла сверх меры). От отцов-командиров водкой разит, глазищи бешеные, видать, накрутили хвоста в части-то. Рванул замполит подшивку мою, к свету понес изучать. В канцелярию, командует, застегиваюсь, выхожу, они дальше досмотр ведут. Не отошел трех шагов от ленинской комнаты, за спиной трах-бах-тарарах, изловили-таки изменников Родины. В бытовой комнате несколько дней уже белых ниток нет, кончились, совпало так, вот войска, кто без заначки живет, и подшились черными, даже к старшине обращались, на складе, говорит тот, тоже нет, надо в часть ехать, из-за ниток, говорит, бензин жечь, перебьетесь пока. А теперь как, попробуй теперь докажи, что не верблюд.

В канцелярии крик по новой, Буль воду глощет, подглазья белые, сам багровый, год с небольшим до пенсии, а тут политическую свинью подкладывают, шинель не снял, рассказывай, говорит, слушаю вас, товарищ солдат! Мыскомандиром, как кошка, рядом прохаживается, желваками играет, кулачком в ладонь постукивает, подшивки сорванные перед командиром положил, там даже с красной ниткой есть, как расценить, спрашивает, подгребая, только попробуй, думаю, только попробуй, я тебе, говорит, такую характеристику сочиню, ты у меня дворником на гражданке не устроишься, за пряжку дерг меня, дерг, задембелел, сука, снимаю ремень, перетягиваю, по факту подшивки слушаю ваши показания, членораздельно вдруг говорит командир, берет ручку с бумагой, замполит снова дерг за ремень, да с такой силой, что я на него валюсь, а он отпихивает брезгливо, так отпихивает, что опять не держусь, на стенку валюсь, ты что, как мешок с говном, смирно! стою смирно, страх пропадает, ваши показания! грохочет Буль, кулаком по столу, а мне уже все равно, мне уже кажется, что все это со мной уже было, или читал, или кино, одно к одному, как идет он ко мне от стола, шинель развевается, идет и в глаза с ухмылочкой смотрит, а я плечи расслабляю и правую ногу, опорную, в сторону, чего бздишь, скалится Мыскомандиром, об такое руки марать, или ты языком только храбрый, войска баламутить, смирна! стою смирно, отбегает он к Булю, обнаглел, на меня кивает, пора оформить документы, суток на пять, цементик погрузить, ума-разума поднабраться, снова ко мне летит, снова на опорную ногу смещаюсь, только попробуй, колено трясется, ничего не поделать с коленом, а страха нет, все это уже со мной было...

— Кру-оМ! — выхожу, мужики под дверью кучкуются, без подшивок которые.

— Разрешите войти! — пробуют войти по уставу, Мыскомандиром у порога их перехватывает, забрасывает, как дрова, дверь захлопывает — понеслась душа в рай!

— Ну как, прилетело? — спрашивает дневальный, слушая зачарованно дверь.

— Не-а, — гордо отвечаю, хотя колено еще дрожит.

— А чо ты тогда... такой?

— Какой?

— Белый весь.

Сказать мне нечего, пожимаю плечами, иду в бытовку, посмотреть какой белый, точно белый, без подворотничка на зэка стал похож, потом в умывалку, перекурить это дело, все равно сейчас тревогу объявят, и точно, тревога номер один, общее построение, всех сачков из всех нор повытаскивали, повара, свинаря, фельдшера, шифровальщика, командировочных, расстегнуть крючки и верхние пуговицы!..

Из политического подполья в итоге сколочено отдельное подразделение для пожизненной чистки снега. На меня показаний не было, что лишний раз свидетельствовало об уровне конспирации внутри банды фашиствующих молодчиков. Пару раз во внутренний наряд воткнули, для профилактики, чтоб, значит, в корне пресечь, а потом снова в караул пошел, через день на ремень. Не всем доверялась караульная служба, темный солдат пошел, дерганый, то у нас самострел, то у соседей побег, то ли в собаку пальнет боец с перепугу, то ли в дежурного офицера.

Поэтому Мыскомандиром и дежурил через раз, а когда дежурил, то на посты не ходил, пуля дура, а он молодец. Ну-ка, говорит, проверим посты, бодрствующая смена и ухом не ведет, начкар связь накручивает, ему тоже лафа, лишний раз ноги не бить, не шарахаться в темноте. Ну а как дома, спрашивает замполит душевно, что пишут, тут, говорят, важный момент, чтобы девушка дождалась, а то ведь как бывает оно, ветер у них в голове, давит он на больное, и все равно молчат мужики, даже такой вот забойной темой их не пронять. Ладненько, барабанит замполит пальцами, скучнеет вдруг, проверим уставчик, обязанности часового, давай-ка, орел, тебя и послушаем...

Замыкая за замполитом дверь в караулке, , славный мальчик из города Казань, Саша Белотелое, с чувством вслед произносит, козел он, козел натуральный. Мальчик прав, мальчику можно верить, он много о жизни думает и судит людей по правде. Он даже стих сочинил от душевного напряжения, он сочинил, а я запомнил: а лошадь была синей-синей, как будто ее покрасило небо, как будто ее всю обсыпал иней, а, может, ей просто хочется хлеба.

Сашу Белотелова особенно в собственном стихе восхищали рифмы (стих был поведан под жутким секретом, и привожу сейчас только в расчете на срок давности), синей-иней, неба-хлеба, очарованно повторял он, наступая на меня с какой-то непонятной агрессией, понял, а, понял, а ты говоришь, цитировал он майора Иванова, хотя снова, убей бог, ни словечка я не промолвил.

Саша, того не зная, вторгся в мои владения, даже забавно, как все мы, оказывается, похожи, зэки, говорят, тоже строчат напропалую.

Мне не суметь рассказать, что есть дембельский альбом, сам я такого не имел, отчего за человека в родном дивизионе меня не держали. Домой отбыл в тряпье с чужого плеча, разворованный, но не укравший, и не в силу кристальной честности, но исключительно из гордыни, мол, все свое ношу с собой. Второй год службы (в мирное время) военнослужащий СА занят двумя вещами: парадкой и альбомом. Ах, эта дерзкая эстетика попугая, ах, армейское щегольство дембеля!.. Ровно год, ровно вторую половину службы вытачиваются значки, ушиваются брюки, навешиваются немыслимые аксельбанты, перетягиваются фуражки... а погоны, эмблемы, ремни, пуговицы, ботинки, тельняшки, шапка, шинель, если осенник — воровство, покупки, обмен, в основном, конечно, откровенный творится разбой среди пополнения. Но самое дорогое — альбом. Вот уж где пожива шпионам, нет такой секретной ракеты, которую не похлопывал бы по крупу лыбящийся в объектив воин, нет такой наколки, которая затмила бы сюжетные изыски на тему „юность, перетянутая ремнем"... Оставим, это слишком бы увело.