Тогда я снова лег, снова стал прощаться, сурово вопрошая себя, так чего же мне все-таки жаль, без удивления вдруг обнаружив — да ничего. Ничего оказалось в итоге не жаль, я не посмею здесь перечислить тот ряд, и без того он достаточно знаем под именем „самое дорогое". Неужели же я такой вурдалак беспросветный, ничего не трепыхнется во мне человечьего, или все кругом так согласно и страстно дурят друг друга, все про себя понимая, обо всем уже тайно догадываясь... — так нет же, нет, есть ведь примеры, есть знаки истинного мужества, пригоршнями черпай... Но и примеры обращались в пыль, легко и никчемно улетучивались вместе с тем, с чем я не мог проститься по-человечески, о чем не умел пожалеть, а заставлять себя охоты уже не было, ничего во мне не было, кроме страха, кроме тоскливой к самому себе жалости. Чего б мы там вслух ни пели, при слове жизнь, словно луна в облаках, торчит бельмо смерти, при слове смерть, мы столь же обреченно загадываем лучик жизни — и все это только слова, только слова', нужные живым, нужные тем, кто считает себя живущим, а кто не обольщается на собственный счет, тех нет. С нами их нет — кто бы наше подтвердил нам присутствие, их просто нет, и нам этого понять невозможно. Вот, оказывается, в чем дело, в невозможности...

С тем и уснул, почти просветленный, почти превозмогший, уснул, перейдя внутри себя какую-то грань, за которую живое не должно переступать при жизни, однако и жалость и страх нежно взяли меня под белы рученьки, и подвели, и на ушко нашептали, утешили, перевели и оставили, посулив возвращение, оставили в ледяной мгле без слез покаяния на вмятом в казенную подушку лице. И я готов стал к любому страданию, к любому исходу, я стал достоин его...

Было, было перед операцией время, чтобы убедиться в тщете сочиненных для себя доказательств насчет того и сего. Неслышно, безбольно распалась система ума и зрения, ни в чем уже не убеждали те, бессчетные, кто шагнул раньше меня, только для того, казалось, шагнул, чтобы приучить мое сознание к неизбежному, но нет и нет, что „Приамурье", что „Титаник", что Афган, что Троянская война, что печи Освенцима, что умерший мой отец, что рухнувший в телевизоре „Боинг", что дедок из соседней палаты, которого, как знамение, только что вывезли на моих глазах... Все это уже принадлежало им, им, бессчетным, безымянным, уже и не людям, но датам, числам, именам, благонравному вокруг чисел-дат состраданию, памяти и беспамятству, истории и физической формуле тлена, никакого ко мне отношения не имея. Даже любимые строчки, вливавшие всякий раз толику мужества в чернильную мою кровь, даже эти божественной чистоты строки, вдруг отделились от меня, потухли, обнаружив хозяев своих как мастеров словесного дела, не более. И только одно, последнее, не проговоренное вслух чувство царапало стреноженную страхом душу, только оно и металось, живое, во мне, торчало занозой, плакало, слепо и глухо, ворочаясь в глубине с болью, строка в анкете, место рождения, город Злынка Брянской области, где отважился побывать весной, обнаружив родину свою точно такой же, какой покинул ее почти тридцать лет назад, даже на улицах узнавали, даже уборная во дворе, завалившись, еще держалась, словно ждала, точно такой же, насквозь зараженной близким Чернобылем... только это вот горькое едкое чувство вины и было во мне человечьего. Но и его сумел победить, сумел, сыскались вполне мясистые доводы, окончательно захлопывая печальную книгу судеб.

Странное то было наложение перечувствованного времени со временем вроде бы реальным, которое вдруг как бы устало быть столь уж истинным, столь безусловно реальным, как бы в тень отступило, в сень ирреальности, спрятав лицо и глядя спокойно, словно б непрошенных гостей впустив или хозяев, снующих бесплотно одно в другом... Какое-то глубокое на этот счет понимание дано мне стало, уже позабытое, словно б именно для того, чтоб последний раз восхитить своим таинством, сутью, все с той же пульсирующей на дне надеждой, вдруг там все-таки что-то есть, не там, так там, не что-то, так нечто, не нечто, так ничто, разве ничто — это тоже не что-то?.. Приехали, отпрянув, сказал себе с безнадежной скукой всезнания, даже с нежностью, словно погладив матушкиной перед сном рукой, и уснул. Уснул с облегченьем, с чувством азартным, злым, свежим, сродни тому, с каким Достоевский расписывал состояние приговоренного, состояние человека, которого везут на казнь, на ту самую казнь, которую он сам пережил, а раз пережил, то уже не ленился, не боялся от сюжета отвлечься, в захлебе, в экстазе и лихорадке последовавшей жизни, небо, вывеска, лица мещан, мостовая, десять минут, много или мало, мало или вечность?..

Уснув таким, я не был готов к пробуждению, вы такой-то, стояла надо мной пухленькая сестра, я был еще там, ну я, а что, с вызовом, разве не знает она, все уже позади, я погружен уже в пересказ, я работаю, разве можно так бесцеремонно мешать... Глупо, вот она, неизбежность, укол в руку, держите ватку, идите к операционной, „и, раненый в руку, Чапаев плывет", ну что, мужики, они на меня смотрели, пойду, вдруг полюбил всех, видно ж, сочувствуют, не очень, но сочувствуют, значит — очень, пойду, давай, не бойся, иди-иди, ни пуха, каждый чего-то сказал, глядели встревоженно — люди.

Дальше все проще, ждать не надо, дальше покатилось само, единственное что успел я, только это вот самостоятельное течение и отметить, якорек словно б сбросив, хотя к лодке он не привязан. Я пошел и пошел, и было то движением существа, себе уже до конца не принадлежащего, одно дело суверенная на лужку корова, другое — туша на конвейере... Избави, впрочем, бог, чтобы тогда я храбро так сопрягал, ближе все-таки к опыту Ивана Ильича был, к мешку его, хотя и это натяжка, реальность, как водится, предстала более жалкой, в чем, видно, и было... Мне хотелось, чтоб они все поняли, как я волнуюсь, какой я единственный, какая любопытная не закончена у меня про обрубки штукенция, как я молод и, по сути, здоров мог бы быть, если высокое их умение, которое для меня бесспорно, спасет мой прихотливый внутренний мир, а главное внешний, сначала бы внешний... Ничего, короче, кроме жалкого угодничества клиента, во мне не было, что сам же я с тупым недоумением, почти негодованием обнаружив, хотел было воспротивиться — махнул рукой. Тщательно выстроенная версия „первый раз дрогнувшего мужества" воплотилась в уродливый фарс. Даже для сестрички, встретившись с ней глазами, не сменил я жалкого своего амплуа попрошайки, хотя глянула та, как на танцах, зазывно и строго, словно б в ответ на мое стеснение, которое мне и в голову не приходило, подумаешь — голый, она же словно б давала понять, нет-нет, она не танцует, она не такая, не стесняйтесь, больной... Лицо ее было под маской, и краля эта отлично знала, какие выразительные, между маской и низко надвинутой шапочкой, у нее глаза, знала и не в силах была скрыть этого своего знания... Сука, мелькнуло краешком, человек с жизнью прощается, а этим бы все глазищи таращить, всюду жизнь, оправдывался я тут же за суку, но хлипкий свой взгляд переиначивать в восхищенный сил уже не было, снова махнул рукой.

Хорошо, что поток, хорошо, что само несет, даже рулит само, ах эти гренадеры-хирурги, походя, не заметив, не дав мне потонуть в своих же слюнях, ну что, непривычная обстановка, только так и спросил один в ответ на старательное мое фиглярство, на бодрячество нарочитое, как, мол, оно, жив-то буду, будешь, будешь, забирайся, ложись, ну-ну, когда привязывали, на покривившиеся мои губы, ну-ну, про это я не знал, что привязывают, это для меня пострашней ножа, разумеется, в переносном, все нормально, сказал один, держись здесь, другой, уже в резиновом фартуке, в перчатках, спросил деловое, я ответил моторно, но с той же деловитостью, враз приземлившись, господи, да что это я, люди и впрямь делом заняты, а я тут в соплях, но нового мужества проявить уже невозможно стало, дыши в маску, в маску так в маску, только почему они говорят надо мной, через меня, словно нет меня здесь, я тоже хочу с вами, к вам хочу, к вам, пара вздохов, говорили мужики, и готов, двадцать вздохов, как огурчик, закатываю глаза, глядя на врача в изголовье, он мне, ну что, мотаю головой, слабо мотаю, хотя хотел резко, оцепенело вдруг тело, но слышу все, вижу, смотрю, как испуганно ходит ходуном моя грудь, вдруг не усну, не сумею, будут резать вот так, по-живому, надо бы подналечь, давно бы так, говорит надо мной, в маску вдруг хлынуло много больше, чем сначала, запомнить, было последней мыслью, последнее, треск, треск в висках, кажется слово дом, или вид дома, или образ, как ни старался, вспомнить не мог, может, и потом сочинилось, неважно.

Давайте перекладывайтесь, да я сам, сам дойду, нет-нет, на каталку, та же, пухленькая, которая в руку колола, все, жив, позади, не удивился, что жив, больно, господи, ну и что, значит, жив, если больно, можно, например, постанывать от боли, от жизни, счастье-то какое, можно потерпеть, вроде сильный, все равно хорошо, мужики смотрят, какие ж они все-таки, проводили, теперь встречают, промежутка словно и не было, в тех же позах, все то же, все так же... Да ведь и впрямь, вдруг доходит, не было для меня промежутка, если отнять, как лег, отнять глаза крали, окно, лампы в глаза, грудь ходуном, как слушал последнюю свою мысль — ничего больше не было... Восходящая боль мешала додумать, понять, как скоро я в той жизни обжился, мелькнула стыдная за недавнего себя мысль, мелькнула и благополучно пропала, не мешая снова жалеть себя теперь уже из-за боли, не мешая погружению в жизнь палаты теперь уже на равных, хотя я по-прежнему не знал их имен, не знал болезней, но родней этих случайных людей для меня уже не было. А они опять ели, слава богу, хоть телевизор ушел, а в заик я верю, они сумеют, тугая от крови мамаша все так же перечисляла сыночку, что бы тот отведал еще, все то же, все то же, курочку, курагу, икорку, яичко, а он все так же неторопливо ел то и то, то и это, и все это плыло перед эфирным моим сознанием (маковой во рту росинки с утра еще не было), и я не знал, то ли грезится, то ли наяву, то ли из книжки выпархивает, из книжки красного переплета, на тумбочке, новосибирского книжка издательства, где работал я несколько лет, про двух боксеров рассказывал мальчик, маме рассказывал, про белого и про цветного, а в зале одни только белые, а деньги нужны для оружия, но даже судья считал медленно, представляешь, медленно рассказывал мальчик, мама жадно внимала, впитывала, сглатывала синхронно, подсовывала компотик, готова была растерзать белого боксера, собирала шелуху и огрызки, мексиканец терпел удары чванливого белого, что уводило меня мимо суматошных тех лет в издательстве, в свое детство, к своей матушке, радио долдонило про новый акт братской помощи, я не помнил старательно, как и что думал я, в том числе и про Армению до, мысль упрямо возвращалась к тому ничто, которое было со мной и которое я так бездарно проморгал, лишив себя прелюбопытного на этот счет описания, и душа моя планировала бескрыло меж страхом и приятием, не умея в этом провале, в этой черной без времени и пространства дыре что-то выделить, нет ничего там хорошего, нет ничего там плохого, там нет ничего, значит, и отношение к этому ничего бессмысленно, о чем убедительно знали древние...

Я говорил уже что-то, говорил и молчал, попросил-таки позвать сестру, та уколола, уснул, проснулся, чуток полегче, в палате новенький, на место телевизора прибыл, всего ничего прошло, день всего лишь, даже вечера еще нет, уснул, проснулся, попил наконец, помочился в баночку, мужики выходили курить, покурив, возвращались, внося запах табачный, который на удивление не тревожил, курить не хотелось, ничего не хотелось, я снова вроде бы спал, слушая, как дедок справа тихо беседовал, в час по чайной ложке, с товарищем, навестившим, тридцать пять лет в одном цехе, потом узнал, господи, как раз моя жизнь, новенький молодой и пижон, в спортивном из „Березки" костюме, фурункул, чиркнули за десять минут, уже ввозят, от маски не отошел еще, рвется рассказать, во, мужики, во, классно, повторяет оглушенно, классно, во, палец топорщит, а я на него свысока, мой опыт на несколько часов превосходит, я для него старожил. Матушка рыжего помыла в палате пол и ушла, а мальчик все ел, все читал, все рассказывал сразу всем четкую про каратистов киношку, и я вовсю уже митинговал за перестройку, тыщу лет всех уже знал, рыжего, оказывается, трое суток вытаскивали, за уши, считай, с того света вытащили, на моей койке мамаша его спала, печенка-селезенка отказала, справа дедок повторную ждет операцию, молчун, у окна паренек-куряка, с которым, выходит, на одной улице росли, Сибиряков-Гвардейцев, тоже ждет, там целый букет, мужики, просвещая, серьезнели, худо, мол, сильно худо, у другого окна, напротив, другой дедок, он потом доцент оказался, и совсем не дедок, полета два, мой брат у него в НЭТИ учился, ему прямую кишку светило на место обещал устроить, дальше новенький, общие из центра знакомые, у раковины — нога, пальцы отрезаны, на костылях скачет, он меня по работе в туризме знал — такая подобралась компания из полуторамиллионного города, чему я снова не удивился...