Украдкой поглядываю на моего новобранца и вижу то, что ожидал увидеть. Его аппетит достиг апогея, и бедняге стоит больших усилий, чтобы сдерживать нетерпение утробы. Это у всех так поначалу. А когда посадят и разрешат есть, он подметет свою пайку за полминуты. И потом до конца всеобщей трапезы вынужден будет сидеть, положив руки на стол, вперив голодный до безумия взгляд в дальнюю стену, поскольку во время приема пищи категорически запрещено крутить головой и, боже упаси, заглядывать в чужие тарелки.

Ох, и нелегко после шахтерской пайки привыкать к ветеранской!

Напряженно стоим перед тарелками. Начинает неспешно разворачиваться ритуал, смысла которого я, честно говоря, за долгую жизнь так и не постиг. И теперь уже не постигну. Ритуал разжигает аппетит, а зачем его разжигать, если он и так будь здоров?

Стоим. Благоговейная тишина.

— За доброту и заботу нашей великой Родине... — начинает кто-нибудь из активистов.

— Ур-р-ра! Ур-р-ра! Ур-р-ра! — с готовностью подхватываем мы.

— Мы живем и твердо знаем... — продолжает активист.

— Наша Родина родная... — ведем дальше нашу речевку мы.

— Не оставит нас нигде...

— Ни в болезни, ни в беде...

— И накормит, и напоит...

— Пожалеет, успокоит...

— Вечно думает о нас...

— Наш товарищ Анастас! Ур-р-ра! Ур-р-ра! Ур-р-ра!

Еще одна благоговейная пауза. И вот оно долгожданное:

— Коллекти-и-ив, садись! Приступить к приему пищи!

Еще ни разу не возникало необходимости повторять команду.

Но, в общем-то, мы, ветераны ветеранского приюта, от голода почти не страдаем. Нам, привыкшим к этому рациону, еды, в сущности, хватает. Мы давным-давно не печалимся о том, что бывают на свете другие рационы. Но, главное, возраст уже такой, что не очень-то разъешься. Нельзя уже ничего. Все вредно. Болезней-то у каждого — ого!

Другое дело — новобранцы, бывшие граждане второй категории, бывшие работники. Они долго скучают о своем- предыдущем пайке.

А впрочем, на моей памяти еще никто не умер в приюте от голода. Стало быть, не врут, что рацион научно обоснован. И потому нет особого повода соболезновать салагам.

Принимаем пищу. Лица одухотворенные, ничего не видим и не слышим. Хотя завтрак как завтрак. То же самое дадут на обед и ужин. Еда называется „суп“. А питье — „чай“. Смутно припоминается, что давным-давно были разные виды пищ, даже, кажется, супы были разные. Питье точно готовилось всякое.

Сколько неудобств получалось от этого разнообразия. Сколько сил отвлекалось, сколько умов. А кроме того, трудно было сопоставить, соразмерить. Страдала социальная справедливость.

Но наша наука шла вперед, шла, идеалы приближались, приближались. И был разработан „суп“, вобравший в себя все прогрессивные качества известных блюд. А вскоре появился и „чай“, также вобравший в себя наиполезнейшие свойства тысяч напитков.

С тех пор вся страна питается исключительно единообразно, что положительно влияет не только на пищеварение, но также и на социальную справедливость, на дисциплину, на боевой и моральный дух. Рационы питания различаются лишь количественно в зависимости от затрат энергии каждой категории борцов со всемирным империализмом.

Конечно, граждане пятой категории, то есть, всякие радикалы, демагоги, оппортунисты и пособники империализма вообще не борцы, но и для них существует свой рацион, обусловленный нашей гуманностью. Про гуманность нам каждый день разъясняют на политзанятиях воспитатели, специально подготовленные так, чтобы на все мыслимые вопросы давать правильные ответы и растолковывать, почему неправильный ответ не может быть правильным, а также почему неправильный ответ никак не может быть лучше правильного.

Впрочем, я не помню, чтобы в нашем краснознаменном приюте да еще на политзанятиях когда-нибудь заходил разговор о чем-нибудь неправильном. И откуда в моей голове имеется понятие о самой возможности неправильного, если я никогда не был ни воспитателем, ни демагогом, не знаю. Но, не исключено, что это связано с моим долгожительством.

Об этом, а также о многом другом приходится держать язык за зубами. Одно время всерьез подумывал обратиться по команде, чтобы направили меня на глубокое психическое обследование, а то вдруг я — скрывшийся от справедливого возмездия демагог. Некоторые, знаю, обращались к начальству с подобными просьбами, и начальство за них похлопотало.

Но я не смог. Не хватило духу. Сперва не хватило духу, а вскоре и желание пропало. Какой от меня Родине вред, если я все мои неправильные мысли и воспоминания унесу с собой туда?

Наверное, это и есть демагогия. Но так не хочется туда, на переработку...

Когда-то думал, что чем дольше живешь, тем сильнее это занятие надоедает. Одно время так и было. Но миновал какой-то рубеж, и снова перерабатываться страшно. Так страшно, что просто нет слов.

Заканчиваю прием пищи за пять секунд до команды: „Коллектив, встать!". Только успеваю ложку облизать да сунуть в карман, а тут и она, команда.