В казармах он и узнавал последние новости с фронта: «наши потеснили», «наших потеснили», «взяли», «отдали». Всё рассказывалось очень живо, и Демид вдруг стал замечать, в какие момент рассказчик приукрашивает или же намеренно выставляет их сторону в героическом свете, демонизируя врага. Он, будучи опытным военным, выхватывал несостыковки, сопоставлял места «жестоких сражений» с картами местности и вдруг обнаруживал там мирные аулы. Впрочем, он мог ошибаться, не знает же он карты наизусть? Да и всякий аул в перспективе — военное подразделение, не так ли? А может, рассказчик попался паршивый… Это всё посеянное Лизаветой зерно — разрастается и цветёт.

Женщины! Рождены смущать разум!

И вот снова смутила — согласилась на прогулку, даже как будто бы сама пригласила — намёками. Заговорила вдруг, что хотела бы посмотреть, наконец, столицу, прогуляться, отдохнуть от дел, и всё — при нём, словно бы он мог проигнорировать эти её размышления и не пригласить куда-нибудь. Пригласил — не надеясь особо, но вот же чудо!

Встретились на Дворцовой площади и оттуда — уже пешком — пошли по главным улицам Петербурга. И Лизавета, и Демид привели с собой сопровождение — по слуге своего пола, как того требовали приличия. Ходили всё по людным местам, границ не нарушали — впрочем, с Лизаветой Владимировной иначе невозможно.

Разговаривали о разном, Демид взял на себя задачу рассказать историю города, насколько знает — а он знал её неплохо. Рассказывал про архитекторов и архитектурные стили, назначение тех или иных зданий, как развивались улицы. Графиня оказалась благодарным слушателем, была внимательна, задавала вопросы, что изрядно подбадривало Демида и вдохновляло на новые рассказы.

— А там что? — удивилась графиня скоплению народа вдалеке.

— Не думаю, что вы хотите знать. Идёмте лучше туда, — Демид направился в другую от столпотворения сторону.

— Нет-нет, очень даже хочу, — графиня посмотрела на служанку, Ларису, — та стояла с опущенной головой, семенила, явно зная, что там — на площади.

Демид напрягся — кажется, внимание Лизаветы он безвозвратно потерял, прогулка была замечательной, но всему когда-то приходит конец…

Сам идиот, мог повести её иной дорогой.

— Этот за двоих сойдёт, — послышалось из толпы, стоило им приблизиться. — Тягает, как конь, можете прямо так впрягать — справится.

— Девку-девку покажите!

— А ну-ка, пос-сторонись! Сделка идёт! — раздавалось разными голосами.

— Барыня, без матери продавать, как-то оно…

— А ну молчать, меня мальчишка интересует!

Лизавета нахмурилась. У неё закралось нехорошее предчувствие. Да что там предчувствие, очевидно — прогулка переставала быть томной. Всё стало ясно — они вышли на рабий рынок.

Лизе уже всё равно было на то, что её спутники остались где-то позади — без стеснения протиснулась в самый первый ряд.

Крепостные — от мала до велика, стояли сутулой кучкой, и всяк интересующийся мог подойти: ощупать, в рот заглянуть.

— У этой, вона, бёдра широкие, хорошее потомство даст, — проговорила старуха рядом с Лизой.

— Негусто сегодня как-то, — послышалось из-за её спины.

— Что за невоспитанность! Не толкайтесь! — сказали Лизе, но ей было всё равно — она с ужасом наблюдала, как прямо здесь, на Сенной, в центре столицы, торговали людьми.

— Писят ему рублёв, сотню не дам! — сварливо проговорила женщина в уродливой шляпке. Она когтистыми пальцами схватила за подбородок мальчика — тощего, мелкого, от силы лет семи.

— Не-эт, барыня, я с мамкой хотел его продавать, тогда бы за писят отдал. Ежели его одного хотите — то сотня.

— На кой мне баба, чёрт ты плешивый? Отдавай пацана! Шисят — последнее слово!

— Да вы меня разорить хотите, барыня! Где это видано, чтоб в столице такого складного малого за шисят рублей отдавали? Семьсят ему — крайняя цена! Смотрите руки какие длинные, высокий будет! А ща вона тощий — ест мало, не затратный! Семьсят — и по рукам! — не сдавался торговец.

— А! Чёрт с тобой! По рукам! Забираю! — она полезла в сумку, но вдруг раздался ужасающий крик. Из крепостной толпы вывалилась женщина, схватив мальчика, обняла всем телом и закричала:

— Не пущу! Убивайте — не пущу!

— А ну! Пошла вон! — рявкнул торговец, и тут же женщину схватили за шкирку, оторвали от ребёнка.

Лизу затрясло. От страха — отвращения! — она не могла и шагу ступить, лишь смотрела, как пришедший вместе с покупательницей хватает мальчика, как обмякает на земле его мама, как бросается вперёд другой крепостной, но его тоже отталкивают, бьют по голове, а потом — когда он падает — пинают.

Воздух не поступал в грудь, в ушах зашумела кровь.

— Я куплю, — послышалось словно из-за закрытой двери. — Всю семью.