После пожара Нефедов подходил к своему дому как раз в то время, когда мать увозили на милицейском газике. На допрос. Подождав, пока машина скроется за поворотом, он направился домой. Окровавленные джинсы затолкал под диван, не очень тщательно — чтобы мать нашла, как только вернется. Полусапожки поставил у вешалки. Подкрепился, прихватил плоский чемоданчик, набил его бутылками в ближайшем магазине и отбыл в Калугу.

И снова его беспокоила мысль о том, что преступление если и изменило его жизнь, то явно в худшую сторону. Он стремился к преступлению, надеясь увидеть за ним иную жизнь, свободную и раскованную, надеясь и себя увидеть иным. Ничего этого не произошло. На заднем сиденье автобуса трясся все тот же Нефедов. Правда, в карманах у него было полно золота, а в чемодане полно червивки.

— В Калугу? — он ткнул локтем сидевшего рядом парня.

— Да, куда же еще...

— Я тоже. Выпьем? — Нефедов вынул из чемодана бутылку.

— Можно.

Закон червивки. Есть она — открываются двери и сердца, исчезает настороженность, появляются благодарность и зависимость.

— Ну, задал я милиции работы! — сообщил Нефедов. — Про пожар слыхал?

— Так это ты?! — парень задохнулся от восторга.

— Пришлось кое-кого призвать к порядку, — значительно ответил Нефедов.

Разговор не придуман. Нашли этого парнишку. Его показания есть в деле — еще одно свидетельство результативности проведенной работы.

Неужели и этот разговор в автобусе — результат психологического шока? Нет. Был другой шок, продолжавшийся годами. До пожара жители городка даже не представляли, какой «шалун» живет среди них, какой «озорник» в модной одежке прогуливается по улицам. Авторитет отца, чопорность матери принимались за некое достоинство, распространявшееся и на сына. И не одно юное сердце вздрагивало завистливо: вот, мол, как молодые годы проводить надо! Да, вытрезвитель не относится к наиболее почитаемым учреждениям, и сама попытка Нефедова спасти дружка для многих в городке окрасилась в романтически возвышенные тона. Прямо капитан Сорви-голова, никак не меньше. А он в ореоле хамства и неприкосновенности продолжал шествовать по улицам, шаловливый и улыбчивый.

Эти слова принадлежат Нефедову. Он так часто повторял их, и в столь неподходящих обстоятельствах, что слова запомнились многим.

— Ненавижу Потапова! — капризно кричал Нефедов, когда его в наручниках везли на место происшествия, к стенам обгоревшего дома, чтобы уточнить показания.

— Ненавижу Потапова! — выкрикивал он в кабинете Галины Анатольевны Засыпкиной, требуя, чтобы во время допроса не было Потапова, а если тот хотя бы заглянет в дверь, то он, Нефедов, не будет давать показания, откажется от тех, которые уже дал, и вообще такое сделает, что следователь Засыпкина очень пожалеет, если в кабинете хотя бы на минуту покажется ненавистное лицо зловредного Потапова.

А между тем у Потапова приятное лицо, в глазах светятся ум и ирония. Разговаривать с ним интересно, так как за каждым словом у него — знание своего дела.

Кто же такой Потапов, и чем он вызвал столь буйные чувства в душе Нефедова? Это сотрудник уголовного розыска. В его обязанности входит работа с несовершеннолетними.

У Николая Сергеевича Потапова мнение о Нефедове, о его умственных и общественных данных невысокое. «Он, конечно, был довольно заметной личностью в городе, — говорил Потапов, имея в виду не только рост своего подопечного. — Попадаются иногда подростки, которые твердо уверены в каких-то своих правах на особую жизнь, особое к себе отношение. Больше им, видите ли, положено, больше позволено. И всеми силами они эти права отстаивают».

Потапов знал о каждом шаге Нефедова, о каждом поступке, чем приводил того в бешенство. Николай Сергеевич прекрасно понимал, что произносить перед Нефедовым душеспасительные проповеди — значит смешить его, расписываться в полнейшей своей беспомощности. Он поступал иначе — вызывал Нефедова в кабинет и докладывал обо всем, что тот натворил за отчетный период. И тем самым безжалостно доказывал, что Нефедов — примитивный хулиган, в его поступках нет ничего, кроме подловатости и откровенной дури.

— Мелочное тщеславие — вот что стоит за каждым твоим шагом, — говорил Потапов. И доказывал, что дело обстоит именно так.

Естественно, когда в городе что-либо случалось, Потапов направлялся к Нефедовым. Средь бела дня. На виду у соседей. И все знали, кто идет, к кому и по какому поводу. Лидия Геннадиевна была вне себя от возмущения.

— Для некоторых слово «вытрезвитель» звучит несерьезно, а для меня это такое же государственное учреждение, как горисполком, милиция, общественная баня и так далее, — рассуждал Николай Сергеевич. — Он оскорбил меня тем, что осквернил государственное учреждение. Родители упрятали сынка в Рязанскую область? Хорошо. Я добился того, что очень уважаемый в городе папаша и очень уважающая себя мамаша взяли стекла, молоточек, гвоздики и пришли стеклить окна в вытрезвителе. Было очень забавно. Позволять куражиться над людьми, доказывать свое превосходство? Не-е-ет! Что стояло за всеми его выходками, я знаю — пренебрежение. И оно было продолжением тех чувств, которые переполняли его родителей.

Галина Анатольевна пообещала Нефедову, что Потапова на допросе не будет. Для пользы дела пообещала: уж очень этот молодой человек был нервозным. И надо же такому случиться — как раз во время допроса в дверь заглянул Потапов, заглянул случайно, не зная даже, что идет допрос Нефедова. Заглянув, увидел, вошел... И... Ничего не произошло с Нефедовым. Никакой истерики. Присмирел, опустил глаза, зажал коленями ладони и сидел, уставясь в пол.

— Что? Доигрался? — не выдержал Потапов. — Всем доказал?