Долетели обратно без проблем, штатно. Второв с появившимся наконец-то Фёдором, выглядевшим так, будто всё золото, каменья и чего ещё там было, тот разгружал и переписывал лично, что-то изучали в планшете и бумагах за столиком через проход. Головин сидел напротив меня у окна, не произнося ни единого слова и, кажется, избегая пересекаться взглядами. Почему-то подумалось, что он с гораздо большим удовольствием сидел бы сейчас в другом вертолёте, поменьше и иначе раскрашенном. У снятой двери, сжимая в ладонях ручки пулемёта. А на мягком, у закрытого иллюминатора, чувствовал себя неуютно. Особенно остро ощущалась нехватка пулемёта, почему-то.

Три борта поднялись над изгибом Унжи, ушли на лёгкий вираж и легли или встали на курс, не знаю, как правильно. И через полтора примерно часа, за которые я даже заскучал от тишины и отсутствия привычного уже повышенного интереса к моей нечаянной персоне, опустились на бетон посадочных площадок. Но не возле выставочного центра прямо за МКАДом, откуда мы вылетали, а на территории вертолётного аэродрома на Новорижском шоссе, возле Живописной бухты. Я тут проезжал раньше часто и окрестности помнил. И оставалось бортов только два — товарищ Директор со своими людьми ушёл по-английски, не оглядываясь, широко шагая прямо по небу, и ветер развевал полы его длинного чёрного плаща. По крайней мере, именно такой образ подсунул фаталист.

Я с радостью увидел, выйдя на воздух, сперва Раджу, стоявшего метрах в двухстах на парковке, а потом и великана Славу, который целый Вячеслав, бойца-приключенца, с которым, кстати, мы и ездили тогда покупать машину.

Со Второвым и старшим Головиным попрощались тепло, пообещав быть на связи. Как будто у нас варианты были. Их увёз «космолёт» с четырьмя здоровенными Кадиллаками Эскалэйд в качестве сопровождения. Отец Ларион, с которым прощались ничуть не холоднее, уезжал на Майбахе с двумя Гелендвагенами менее эффектно, конечно, почти как бедный родственник.

Слава подошёл, когда на площадке мы остались вдвоём, глядя в тёмное ночное зимнее небо, полыхавшее рыжим заревом со стороны Москвы и черневшее непроглядной синевой с редкими звёздами с севера и запада. Там, под этим мраком, лежала земля, ставшая моей.

— С возвращением! — прогудел Слава, обнимая нас по очереди. — Баня топится, Васильич разогнал домработников, оккупировал кухню и сказал, что если мы опоздаем к ужину, то столоваться и ночевать можем готовиться за периметром, в сугробах.

— Сколько запас? — кажется, угрозу начальника охраны посёлка, которую я счёл шуткой, Головин принял всерьёз.

— Сорок три, — отозвался здоровяк.

— За мной бегом, — чувствовалось, что стальной вождь приключенцев возвратился в свою стихию, где не было вещих снов, монастырских кладов и опасных переговоров.

— Что с пробками? — на бегу бросил он подхватившемуся следом Славе.

— Пятница, вечер, всё бордовое вчернь, девять баллов, — ответил тот, умудряясь не сбивать дыхания, будто не бежал, а в кресле сидел.

— Первой машине — сигналы включить. Аллюр — три креста, парни! — сообщил он уже в гарнитуру, полученную от громилы на ходу, утопив в ухо невидимую пуговку наушника и разместив на вороте тонкий стержень, видимо, микрофона.

С парковки три машины сорвались со свистом по бетону: впереди летел чёрный двухсотый Крузак, за ним почти вплотную — Раджа, выглядевший со стороны, наверное, так, будто готовился отгрызть у впереди идущей машины задний бампер, и замыкающим — микроавтобус с трёхлучевой звездой на решётке радиатора и крышке багажника, чёрный, тонированный наглухо, с крышей, увешанной и уставленной всякими антеннами и прочими непонятными мне приборами, напоминавшими большие таблетки активированного угля. Выйдя на шоссе, первая и третья машины начали крякать и моргать синим так, что сомнений не оставалось — эти спешат страшно, и на пути их стоять очень рискованно.

Ветеран неизвестных мне сражений, человек, которого опасались, наверное, оба Головина, начальник охраны посёлка Василий Васильевич помешивал в кастрюле на плите какое-то варево, даже по запаху казавшееся огненно-острым.

— В душ и переодеваться, потом к столу, мухой. Успели, молодцы, — продолжал он нам уже в спины.

Из разных ванных комнат в противоположных концах коридора мы с Тёмой вышли одинаково румяные, с мокрыми головами и в одинаковом оливковом нижнем белье, которым, кажется, мой дом начали снабжать централизованно. По лестнице спустились друг за другом, и к столу подошли с некоторой опаской. Я так вовсе неожиданно ощущал себя так, будто не домой пришёл, а в гости, причём к кому-то опасно важному. Во главе стола сидел Васильич, придавая идеальную ровность ряду из трёх лафитничков, замерших перед ним по стойке «смирно» или «равняйсь» — мне, как сугубо гражданскому, было без особой разницы, но торжественность момента я оценил.

— Позволь, Дим, похозяйничаю малость. Вам, ребята, после рейда отдыхать надо, а не про харчи да сервировки всякие думать. Но для начала — за встречу!

Мы опустились на стулья, старик набулькал и подал пример того, что греть напиток — хамство. Мы поддержали.

Под крышкой кастрюли, накрытой клетчатым полотенцем, обнаружилась разваристая картошечка, тут же очутившаяся в наших тарелках. Васильич щедро посолил, сдобрил постным маслом из бутыля, которого я раньше, кажется, не видел, и сыпанул рубленого укропу. Дух от тарелок поднялся сказочный. А подрумяненные на сухой сковородке толстые ломти ржаного, натёртые чесноком для аромату, его только удачно подчёркивали. Основным блюдом оказалась жареная колбаса ассорти — никогда такого не встречал. Приличные шайбы варёной чередовались на большом блюде с какими-то не то шпикачками, не то купатами и кусками, вроде бы, краковской, но и это смотрелось украшением. Плачьте, пекинские утки, устрицы, гребешки и прочие сыры с плесенью! Вот он, тот стол, глядя на который становилось понятно, что жизнь у присутствующих конкретно здесь и сейчас удалась. Сыр, кстати, тоже был, плавленый, «Дружба». Но, по-моему, выступал больше в части элемента декора.