Борис разве что фыркнул весело.

— Думаю, и родители твои заняты, и Федор сейчас где-то в углу страдает, и поделом ему.

— Почему? Ой… — сообразила Устя.

— Именно. Ты ж не думаешь, что просто так, без пригляда здесь очутилась?

— Федор то устроил?

— Или он, или люди его — могут они любую подлость ради хозяина своего утворить.

Устя только зубами скрипнула.

Ох, что б она сделала, и с Федором, и с людьми этими… нехорошими.

— И верно, не в радость тебе Федька, а ему того и не видно, дураку.

Устя только руками развела.

— Не кручинься, Устёна, найдешь еще радость свою, а пока — идем. Тут ехать недолго, да и конь у меня отдохнул — влет домчимся.

Устя отказываться и не подумала.

Честь девичья?

Что отец скажет?

А волновало ее это год назад? Или в ту черную ночь волновало, когда она в темнице монастырской сидела, с жизнью прощалась? И не плакала, не горевала о жизни своей законченной, потому что за гранью могла Бореньку встретить. Увидеть его хотя бы, уж о том, чтобы коснуться — и не мечтала даже. А сейчас — рядом он.

И рука ее в его ладони лежит, уютно, спокойно так, уверено, и поедут они вместе, на одном коне…

Отказываться?

Да она в той, черной, жизни все бы отдала за минуты эти. И корону, и Федора, и все, что было у нее… и о каких-то глупостях говорить?

Уж придумает она, что делать, чтобы ей ущерба не было. А сейчас действовать надобно!

Федор в шатре сидел, напивался угрюмо.

Да, именно в шатре.

Для торгов деревянные прилавки сбили, а как выпить чего, или посидеть — шатры узорные поставили. Купцы на такие дела горазды.

Опять же, шатер расставить несложно, да и свернуть не тяжко. Поставил внутри жаровню, лавки-столы на скорую руку сколотил, на землю доски бросил, вот и ладно. Непривередливы на гуляньях люди, лишь бы выпивка покрепче была.

Тут его Михайла и нашел. Заглянул вина с пряностями купить для Аксиньи, сбитня ей, видишь, не захотелось, слишком простонародно, а она вся утонченная такая, аж искрится! Дура, ломака, кривляка веснушчатая! Тут и царевича заметил.

— Царевич?

Федор на него посмотрел зло.

— Чего тебе?

— Как… тут ты? А Устинья Алексеевна где ж?

Михайлу понять можно было. По доброй воле он в затее Истермана поучаствовал, сам за подворьем Заболоцких последил, и Руди знать дал, когда и как поедут они за город…

К чему?

А вот! Чтобы Федор с Устиньей вместе побыли. Истерман-то планировал так, что Федор ему за то обязан будет, а Михайлу иное вело. Не дура ж Устинья? Нет, конечно. Умная она, редко такое бывает. Обычно как баба красивая, так разума ей и не досталось, а тут… и языки она превзошла, и собой хороша, и добра… вот и дать ей на Федора Ивановича посмотреть поближе!

Пусть полюбуется, какую пакость ей в мужья прочат, авось потом и к Михайле ласковее будет!

Будет-будет, как от Федора он ее избавит, так благодарности ему и хватит, для начала, а любовь, глядишь, и потом придет.

Вот и порадел Михайла.

И братца отвлекли, и родителей, и сестрицу завистливую — оставили голубков наедине.

Получите!

Вот он, голубь-то сизокрылый, весь клюв уже в вине намочил, да хорошо так. А Устинья где ж?

— Твое какое дело, холоп?! — прогневался вдруг Федор. — Прочь поди!

Еще и кружкой запустил в Михайлу.

Понятно, не попал, еще того не хватало, но… делать-то дальше что?

А впрочем, недолго Михайла и сомневался.

Кружку поднял, встряхнул, на стол поставил.

— Прости, царевич, виноват. Налить тебе еще?

— А налей!

Михайла и послушался. А что в вино то крупица сонного зелья упала… Федор и не заметил. Пусть его!

Добиться от дурака чего полезного не выйдет, ну так хоть положить его где потише, да не беспокоиться. А самому потихоньку Устю поискать.

А если…

Зрелище задушенной девушки с рыжей косой так перед Михайлой четко встало, что бедняга аж споткнулся.

А ежели…

Тогда следующим в кубке яд окажется, и никак иначе!

Ах я дурак!

Устя как и не на коне ехала — она бы сейчас и на крыльях полетела от счастья, птицей в небе закричала бы, крылья раскинула, мир обняла…

Счастье?

Да, и такое оно тоже — счастье.

Когда рядом любимый мужчина, когда обнимает он тебя, осторожно так, в седле придерживая, а ты на грудь его облокачиваешься, запах его чувствуешь, невыразимо родной, дыхание ощущаешь…