— И?

— Его мощи подняли на шпиль Церкви Непорочного Умиротворения для страждущих. Говорят, лечат подагру.

Этим объяснялись все хромые, костыли и коляски в толпе. Неужели нельзя было выбрать мощи от золотухи, икоты или чего-то, что не мешало бы больным убраться с пути несущейся кареты?

— Нет другого пути? — взвизгнул брат Диас поверх гама.

— Сотни. — Возница вяло махнул на толпу. — Но День Святого Эльфрика везде.

Колокола к полуденной молитве зазвучали над городом: сначала ленивые позвякивания у придорожных святынь, затем дисгармоничный гул, когда каждая часовня, церковь и собор добавляли свои бешеные перезвоны, соперничая за паломников, чтобы заманить их к своим дверям, скамьям и кружкам для пожертвований.

Карета рванулась вперед, вселяя в брата Диаса облегчение, затем сразу же остановилась, погрузив в отчаяние. Неподалеку два оборванных священника из конкурирующих нищенских орденов, поднятые на телескопических кафедрах, раскачивались над толпой под скрип перегруженных механизмов, брызгая слюной в яростном споре о точном смысле призыва Спасителя к учтивости.

— Черт побери! — Все эти труды по подрыву авторитета братьев в монастыре. Все эти усилия, чтобы любовницы аббата не узнали друг о друге. Все его хвастовство о вызове в Святой Город, о том, что его выделили, отметили для великого будущего.

И здесь его амбиции умрут. Погребенные в карете, застрявшей в людском болоте, на узкой площади, названной в честь неизвестного святого, холодной как ледник, шумной как бойня, грязной как отхожее место, меж раскрашенного загона с лицензированными нищими и липовой платформы для публичных наказаний, где дети жгли соломенные чучела эльфов.

Брат Диас наблюдал, как они колотят остроухие, острозубые манекены, рассыпая искры под одобрительные аплодисменты зрителей. Эльфы есть эльфы, конечно, лучше сжечь, чем нет, но что-то тревожное было в этих пухлых детских лицах, сияющих жестоким восторгом. Богословие никогда не было его сильной стороной, но он точно помнил, что Спаситель много говорил о милосердии.

Бережливость определенно входила в Двенадцать Добродетелей. Брат Диас всегда напоминал себе об этом, обходя нищих у монастырских ворот. Но иногда надо вложиться, чтобы получить прибыль. Он высунулся в окно: — Пообещай доставить меня в Небесный Дворец вовремя, и заплачу вдвойне!

— Это Святой Город, брат. — Возница даже не пошевелился. — Только безумцы дают здесь обещания.

Брат Диас отпрянул в карету, слезы жгли глаза. Соскользнув с сиденья на колено, он достал флакон на шее — старинное серебро, отполированное веками о кожу его предков. — О, благословенная Святая Беатрикс, — прошептал он, сжимая его в отчаянии, — святая мученица, хранительница сандалии Спасителя, прошу лишь одного — доставь меня на сраную аудиенцию к Папе вовремя!

Он тут же пожалел о богохульстве в молитве и осенил себя круглым жестом. Но пока он собирался ущипнуть себя в центре груди в покаяние, Святая Беатрикс явила свой гнев.

Грохот на крыше, карета дернулась, брата Диаса швырнуло вперед, и его отчаянный вопль оборвался, когда сиденье врезалось ему прямо в рот.

Алекс идеально прыгнула с окна на крышу кареты, приземлилась плавно, как масло, вскочила сладко, как мед, но запорола куда более простой прыжок с крыши на землю — подвернула лодыжку, пошатнулась в толпе, врезалась ртом в покрытый навозом бок осла и шлепнулась в сточную канаву.

Осел был возмущен, а его хозяин — еще больше. Алекс не разобрала, что тот орал сквозь вопли кающихся паломников, но явно не комплименты.

— Иди нахуй! — крикнула она ему. Монах из кареты уставился на нее с окровавленным ртом и тем потным испугом, который бывает у туристов в Святом Городе. Так что она добавила: — И ты тоже нахуй иди! Ебать вас всех в жопу! — но уже вяло, ковыляя прочь.

Ругаться-то бесплатно.

Пока торговец не видел, она стащила с лотка молитвенную ткань — не воровство, а просто хороший рефлекс, — накинула ее на голову, как платок, и смешалась с кающимися, подвывая жалостливо. Не сложно, учитывая пульсирующую боль в ноге и мурашки опасности на шее. Она воздела руки к узкой полоске неба меж крыш и пробормотала дымящуюся молитву о спасении. Впервые за долгое время почти искренне.

Так и водится. Начинаешь вечер в поисках приключений, а заканчиваешь утро в поисках прощения.

Боже, ее тошнило. Живот скручивало, глотка пылала, а еще в жопе начинался пиздец. Может, вчерашняя тухлятина или сегодняшние хреновые перспективы. Может, потерянные деньги или долги. Может, на губах еще остался ослиный навоз. А священная вонь паломников — им запрещали мыться по пути в Святой Город — довершала картину. Она прикрыла рот краем ткани и украдкой оглянулась, всматриваясь в лес рук, воздетых к небу...

— Вот она!

Как ни старалась, вписаться не получалось. Она пролезла мимо паломника в повязке, толкнула другого, ползущего на струпьях коленях, и заковыляла по улице, сколько позволяла травма, — что было чертовски медленнее, чем хотелось. Сквозь гимны нищего за гроши она слышала хаос позади. Драка, если повезет — кающиеся буянили, если им мешали снискать милость Всевышнего.

Алекс рванула за угол в рыбный рынок у Бледных Сестер. Сотни лотков, тысячи покупателей, гвалт перепалок, соленая вонь улова, блестящего под зимним солнцем.