Маркелова будто бы ждала меня. Она выглянула из дома уже через десяток секунд после того, как её пёс подхватил эстафету собачьего лая, сопровождавшего меня по улице, пока я брёл вдоль заборов. Собака во дворе Маркеловой лишь несколько раз звонко тявкнула и однажды врезалась лапами в калитку, прежде чем Серафима Николаевна выглянула из дома. Женщина поправила на плечах тулуп, приставила к бровям ладонь и взглянула в мою сторону. Меня освещал только лунный свет. Но хозяйка дома меня узнала. Она крикнула, чтобы я подождал. Подозвала к себе пса и заперла его в вольере. Махнула мне рукой.

— Заходи, комсомолец, — сказала она. — Калитку за собой прикрой.

Аромат свежей выпечки я почувствовал ещё на веранде (он почти заглушил запашок лекарств и нафталина). Серафима Николаевна потребовала, чтобы я прошёл в дом. Заявила, что я пришёл вовремя: она только что допекла пышки. В доме около печи загромыхал чайник, пока я снимал пальто и ботинки. Я повесил на торчавший из стены гвоздь шапку, перешагнул порог комнаты. Увидел на столе деревянное блюдо, над которым пирамидой возвышались румяные булки. Мой живот поприветствовал этот натюрморт радостным урчанием, словно я не пил буквально час назад чай с печеньем на кухне у Лукиных.

— Садись, комсомолец, — сказала суетившаяся около печи хозяйка дома. — Почаёвничаем.

От приглашения я не отказался. Занял место за столом (уселся лицом к веранде, вполоборота к печи). Наблюдал за тем, как Серафима Николаевна заваривала чай в больших керамических кружках. К запаху выпечки в воздухе комнаты добавился аромат чая и малины. Хозяйка дома расставила чашки на столе, вытерла руки о расшитое узорами полотенце. Показала мне на булки, потребовала, чтобы я «угощался». Поинтересовалась, схватила ли милиция Димку Попова. Я заверил Маркелову, что бывший полицай со дня на день окажется «за решёткой». Признался, что в милиции пока не был. Потому что «открылись новые обстоятельства».

— Серафима Николаевна, — сказал я. — Мы предполагаем, что Попов — это не единственный оставшийся на свободе фашистский приспешник. Я сейчас говорю о тех предателях, которые терроризировали мирное население Константиновки во время Великой Отечественной войны. Поэтому мне нужна ваша помощь, как свидетеля тех событий. Ответьте, пожалуйста, на мои вопросы.

Я посмотрел женщине в глаза.

Маркелова тряхнула головой. Из-под её платка вывалилась прядь седых волос. Серафима Николаевна поспешно спрятала её обратно под ткань. Снова вытерла о полотенце руки. Будто внезапно занервничала.

— Чего ж не ответить, — сказала она. — Отвечу. Раз нужно для хорошего дела.

Она уселась за стол.

Я вынул и портфеля тетрадь и авторучку.

— Серафима Николаевна, скажите…

Маркелова охотно отвечала на мои вопросы. Память на имена и на лица у неё оказалась превосходной. Я не предполагал, что моя затея окажется настолько успешной, когда собирался сегодня в повторный поход на улицу Светлая. Серафима Николаевна легко вспомнила имена и фамилии всех бывших полицаев, упомянутых в статье из газеты «Комсомольская правда». Вспомнила сама, без моих подсказок. Рассказала она и о внешности этих людей. Описала она, в том числе, и Кирилла Сергеевича Белова. Упомянула, что у Белова косил правый глаз, за что Кирилл Сергеевич получил в деревне прозвище Косой.

— Косой? — переспросил я. — Какое запоминающееся прозвище. Кого-то описание этого Косого мне напомнило. Косит правый глаз. Чёрные густые волосы. Погодите минуту.

Я щёлкнул пряжками портфеля, вынул Лёшин рисунок. Положил его на скатерть перед Маркеловой.

Спросил:

— Серафима Николаевна, вам знаком этот человек?

Маркелова сощурила глаза, склонила голову над тетрадным листом. Тут же вздохнула. Сказала: «Щас». Метнула на тахту полотенце, поспешила к белой двустворчатой двери. Я проводил женщину взглядом. Воспользовался её отсутствием — взял с блюда булку. Тот была ещё тёплой, едва ли не горячей. Она согрела мне пальцы. Я поднёс булку к лицу, принюхался. В голове мелькнула мысль о том, что в этой новой жизни я почти наверняка не побываю в той берлинской кофейне, где засиживался со своей второй женой. Я отломил от булки маленький кусок, сунул его в рот. Прислушался к ощущениям — почувствовал сладковатый вкус сдобного теста.

Серафима Николаевна вернулась, поблёскивая стёклами очков. Ещё с порога поинтересовалась, понравились ли мне пышки. Я с набитым ртом заверил хозяйку дома, что булки у неё получились превосходные. Запил тесто чаем — тот уже слегка поостыл. Серафима Николаевна попросила, чтобы я ел, не торопился. Заверила, что меня «никто не гонит». Пообещала, что «положит» пышки мне «с собой». Уселась за стол. Она придвинула к себе сделанный Черепановым рисунок, чуть сдвинулась в сторону — убрала со страницы свою тень. Почти минуту она вглядывалась в портрет. Я видел, как её пальцы стиснули край столешницы, смяли скатерть.

Маркелова покачала головой.

Хмыкнула.

— Бабы сказывали, что наши его разбомбили, — произнесла она. — А тут… глядишь ты. Постаре-е-ел Кирилл.

— Серафима Николаевна, вы знаете этого человека? — повторил я.

Женщина хмыкнула.

— Кто ж его не знает? — сказала она. — Это ж и есть Кирюха Косой. Старый только. Я его ещё молодым красавцем помню. Волосы у него были густые и чернющие. Статный, широкоплечий. Если б не дурной глаз, первым парнем на деревне был бы. И мамку я его помню. Померла она сразу после войны. От позора. Потому что вот такого сына воспитала.