Я кивнул.

Сказал:

— Да. Маркелова опознала в нашем физруке пособника немецко-фашистских захватчиков и убийцу своего брата. Она показала мне школьную фотографию. Там я увидел молодого мужчину очень похожего на Дмитрия Фомича Попова. Только на вид Фомичу с того фото примерно семнадцать лет. Маркелова мне рассказала о преступлениях, совершённых полицаями в Константиновке.

Я вынул из тетради ещё один лист, положил его на стол.

— Это фамилии и имена предателей родины, работавших на фашистов во время оккупации Константиновки. Я записал их со слов Серафимы Николаевны. У Маркеловой, как оказалось, превосходная память. Я даже составил описание внешности некоторых бывших полицаев. Обнаружил, что внешность одного из них, некоего Кирилла Сергеевича Белова по прозвищу Косой, мне знакома.

Я протянул Тюляеву-старшему портрет соседа нашей классной руководительницы.

— Этот человек проживает по соседству с Лидией Николаевной Некрасовой, учительницей немецкого языка из нашей школы. Его зовут Кирилл Сергеевич. Его фамилию я не знаю. Не удивлюсь, если он и сейчас называется Беловым. Кирилл Сергеевич устраивал пьяные дебоши по месту своего жительства. Мы как раз планировали пожаловаться на него участковому. Лёша подготовил его портрет для милиции.

Я указал на рисунок и сообщил:

— Маркелова опознала в этом человеке своего бывшего односельчанина по прозвищу Косой. Того самого, что сотрудничал с оккупантами. Косой состоял в отряде полицаев вместе с Дмитрием Поповым. Серафима Николаевна сказала, что в Константиновке ещё живут люди, которые подтвердят её рассказы и опознают этих бывших полицаев. Юрий Михайлович, знаете, что я подумал?

Тюляев-старший поднял на меня взгляд и ответил:

— Даже не представляю.

Он взял папиросу, затянулся дымом.

— Юрий Михайлович, — сказал я, — а что если и другие полицаи из Константиновки тоже сейчас живут в Кировозаводске? И тоже под своими именами: теми, которые мне назвала Серафима Николаевна?

Я показал на составленный «со слов Маркеловой» список имён и фамилий.

Юрий Михайлович покачал головой.

— Вот откуда ты такой взялся, Василий? — произнёс он.

— Из Москвы, — подсказал Генка.

Он замер рядом с отцом, рассматривал портрет Кирилла Сергеевича.

— Такой хороший был вечер, — сообщил Юрий Михайлович. — Я концерт по телевизору смотрел. Наслаждался теплом и покоем. Пока не появился ты, Вася из Москвы.

Тюляев-старший затушил в пепельнице папиросу и спросил:

— Адрес этой Маркеловой из Константиновки где?

Я показал на список фамилий.

Ответил:

— Там. Я его в самом низу страницы записал.

Юрий Михайлович склонил голову над тетрадным листом.

— Улица Светлая… — прочёл он. — Твою ж мать! Почему аж Светлая? Почему сегодня?

Тюляев-старший шумно выдохнул, повернулся к сыну и скомандовал:

— Гена, одевайся. Беги к дяде Серёже Лампасову. Скажи ему: пусть заводит свою развалюху и заезжает за мной. Прямо сейчас! Ничего ему не говори обо всём вот этом.

Юрий Михайлович накрыл ладонью портрет Фомича.

Добавил:

— Гена, скажи Лампасову: срочная работа появилась. И не рассусоливай, Гена! Одна нога здесь, другая там. Чтобы мы с дядей Серёжей хотя бы до полуночи с этой Светлой вернулись.

Геннадий кивнул.

— Понял, — сказал он. — Я быстро.

Генка рванул к выходу из кухни. Но в дверном проёме он замер, обернулся.

— Василий, — сказал Геннадий, — ты не уходи пока. У меня к тебе тоже дело есть. Дождись меня. Ладно?

Юрий Михайлович вынул из пачки новую папиросу.

Стоявший на плите чайник загрохотал крышкой.

— Никуда твой Василий не денется, — заявил Тюляев-старший. — Он задержан до выяснения.

Генка удивлённо приподнял брови.

— Как это… задержан? — спросил он.

— Обыкновенно, — ответил Юрий Михайлович. — Поболтаем мы с Васей до твоего возвращения. Никуда он не денется. Если ты поторопишься, а не будешь изображать столб!

Генка посмотрел на меня и пообещал:

— Я скоро вернусь.

— Давай, давай, в темпе! — напутствовал его отец.

Генка ушёл.

Тюляев-старший чиркнул о коробок спичкой, прикурил. Уронил на столешницу спичечный коробок. Отогнал рукой поплывший в мою сторону табачный дым.

— А теперь, Василий, мы с тобой выпьем чаю и побеседуем, — сказал Юрий Михайлович.

На зов Тюляева-старшего («Юлия Фёдоровна!») на кухню пришла впустившая меня в квартиру женщина (я предположил, что она — Генкина мама). Юлия Фёдоровна налила мне и Юрию Михайловичу чай, достала из кухонного шкафа длинную тонкую чёрную трубку (мундштук), вставила в неё прикуренную Тюляевым-старшим папиросу. Приоткрыла форточку (собравшийся в кухне под потолком дым тут же устремился на улицу). Заняла место у окна (где недавно стоял Генка), повернулась спиной к подоконнику. Поднесла мундштук к губам. Я снова отметил, что у неё и у Геннадия схожий цвет и разрез глаз.