Тем временем Шамба уже рассказывал анекдот:

— Слушай, слушай, брат! Старушка в гастрономе продавцу:

— У вас есть сервелат?

— Нет!

— А краковская?

— Нет!

— А брауншвейгская?

— Ну и память у тебя, бабка!

Стол покатился от смеха. Шамба сам хохотал, от души, хлопая себя по колену, потом уже махал кому-то рукой, командуя на разливе.

Рюмки терялись между тарелками и блюдцами. На столе — полный парад закусок: малосольные огурчики, золотистые грибочки, сало с мясной прослойкой, сёмга слабого посола, нарезки колбасные, сыр, зелень, хруст, запахи — аж в нос ударяло.

— Попробуйте! — Даур Вахтангович сам плеснул мне до краёв из пузатой бутылки. — Это чача, моя родина передавала!

Он встал и поднял рюмку.

— Дорогие товарищи! Сегодня у нас праздник! Во-первых — уважаемый майор Петров из самой Москвы пожаловал к нам! А во-вторых — наш комбинат вступает в новую эру хозрасчёта. Теперь можем работать эффективнее, и, иншаллах, принесём больше пользы нашему городу!

— И себе в карман! — хихикнул кто-то сбоку, вызвав волну гогота.

— Ну-ну, товарищи, — развёл руками Шамба, будто и не слышал. — Всё для народа, как говорится!

— За народ! — поднял рюмку Бобырев.

— За народ! — вторили остальные.

Я поднял рюмку, глядя на эти довольные лица. Тост был правильный. Но в их устах звучал он… странно. Слишком легко, слишком привычно. Как слова, которыми без лишних сомнений прикрываются, когда душа молчит.

— А знаете ли вы, что сказал Горбачёв на последнем заседании Политбюро? — подал голос прокурор, рыжеватый мужик с усами и лукавым взглядом.

— Просвети! — отозвался кто-то с дальнего конца стола.

— Спрашивает: как у нас идёт борьба с пьянством? А Лигачёв отвечает: «Первый этап завершили успешно — закуску ликвидировали!»

Стол снова затрясся от смеха.

— А я слышал, — добавил Бобырев, — что хотели перестройку сначала на хомячках провести. Да потом решили: зачем время терять — лучше сразу на нас!

Шум, смех, звон рюмок. Эти люди, облечённые властью, уже не верили ни в партию, ни в лозунги. Они хохотали над всем — даже над собой. Чувствовали, что система трещит по швам, и потому старались урвать, пока не отбирают.

— А давайте выпьем за перестройку! — снова поднялся Шамба.

— Чтобы она нас не перестроила раньше времени! — подхватил кто-то, и веселье снова покатилось вдоль стола.

Я пил. Молча. Смотрел на улыбающиеся лица и чувствовал — что-то не так. Под всей этой шумной бравадой скреблась тревога. Вечер был весёлый, но в нём будто что-то подвывало на заднем плане. Как сквозняк в старом доме.

И тут я почувствовал взгляд. Холодный, цепкий, словно снег упал за шиворот.

Повернулся резко. На краю поляны, где кончался свет от мангала, стояла фигура. Человеческая — но не совсем. Слишком прямая, слишком тёмная. Ни жеста, ни движения. Тень? Живая? Я моргнул. Фигура исчезла. И тут, из-за деревьев, потянулся протяжный звук, неясный, будто крик. Он не был похож ни на звериный, ни на человеческий.

Я поставил рюмку, а присутствующие вздрогнули, смех мгновенно стих. Все разом обернулись туда, откуда донёсся этот крик.

— Это ещё что такое?.. — сдавленно пролепетал толстяк в круглых очках — кто-то из руководства базы «Промторг».

— Понятия не имею, — хмуро отозвался Мещерский.

Гости повскакивали из-за стола. Бутылки зазвенели. Кто-то от неожиданности опрокинул тарелку с огурцами.

Начальник милиции, подполковник Бобырев, должен был бы по всем законам выступить вперёд — погоны-то не для красоты. Но он, наоборот, чуть отступил, не отходил от лавки, озираясь из-за моего плеча. Рука его к поясу даже не дёрнулась, хотя у каждого уважающего себя милиционера там привычно должна висеть кобура. Да даже, если сегодня её там нет — жест всё равно остаётся. Но не у него.

Я взял инициативу. Схватил кочергу — тяжёлую, железную, ту самую, которой Шамба ещё недавно жар с мангала ровнял, — и шагнул в темноту.

Никто за мной не пошёл. Ни один из местных не решился поддержать и проверить, кто же так бессовестно нарушил веселье на нашем лесном банкете.

Только Мещерский, опомнившись, прокашлялся и крикнул:

— Андрей Григорьевич, вам бы фонарик… посветить не мешало бы!

— Сам справлюсь, — бросил я через плечо.

Но тот не отступился.

— Миша! — позвал он громко.

Из темноты фары машины моргнули и тут же погасли. Михаил, водитель, видимо, дремал за рулём, но от крика встрепенулся и теперь вылез, сонный, взъерошенный.

— Посвети! — рявкнул Мещерский.

Михаил нехотя пошарил в багажнике, выудил оттуда старенький рыбацкий фонарь — советский, на тяжёлых батарейках — и, ворча себе под нос, включил. Луч прошил темноту, выхватив край турбазы и пригорок, уходящий в лес.

Я шёл впереди. Под ногами похрустывали еловые иглы и старые ветки. Лес сомкнулся надо мной, как огромная хищная пасть — глухой, чёрный, пропитанный сыростью и тенью.