— Ясно, Клавдия Ульриховна.

Она недовольно кивнула, а я пошёл к себе в комнату на тринадцатый этаж. Прошёл по длинному коридору и оказался возле своей двери. Меня охватило лёгкое волнение, как перед возвращением в родные места. Собственно, так и было.

Постучал. Никто не отозвался. Я постучал ещё раз. Мой сосед, отличник, талант и самородок Саша Литвинов должен был находиться в комнате и зубрить коллоидную, физическую или ещё какую-нибудь химию. Но его не было. Я постучал ещё раз и вдруг… и вдруг сообразил! Девятнадцатое сентября! Точно! Вот где он может находиться.

Я бросился к лестнице и, перескакивая через три ступеньки помчался наверх, на этаж выше. Какой? Какой номер комнаты? Я взлетел на следующий этаж и теперь стоял и озирался по сторонам. Туда! Я побежал по памяти в дальнее крыло и… Да! Восемьдесят седьмой! Конечно, восемьдесят седьмой!

Подбежал и что есть сил забарабанил в дверь. Там гомоннили, но сразу стихли, и я затарабанил сильней, ещё сильней. Со всей, прям-таки дури. Бам! Бам! Бам!

— По голове себе постучи!! — воскликнули из восемьдесят седьмого.

Дверь открылась и на пороге появился высокий и видный Артурчик Цесаревич. Хулиган и раздолбай.

— Ты чё долбишь?! — злобно воскликнул он. — Может, повторить хочешь?

— Повторить? — переспросил я.

— Да, — ухмыльнулся он. — Ты только скажи, это я мигом. Тумаков мне не жалко. А теперь…

Он не договорил. Я сделал шаг и, размахнувшись, обрушил кулак на его физиономию.

14. Неуловимый

Артурчик отлетел, завалившись на кровать и раскинув руки и ноги в стороны.

— Ты про какое такое повторение? — поинтересовался я. — Тебе, Царёк, привиделось что-то?

Когда его называли царьком он всегда бесился, до белого каления доходил. У него просто планка падала и тогда, сжав кулаки, он бросался на обидчика, не беря во внимание, слаб тот или силён. Я это знал и специально подлил масла в огонь.

— Глупый маленький Царёк.

Пока тот, как перевёрнутый жук, размахивал руками и ногами, я проверил расстановку сил. Ну конечно, это был тот самый день. На столе стояла почти допитая бутылка «Русской», три стакана, чёрный хлеб и пустая банка дефицитных шпрот. Мой сосед Сашка Литвинов самородок и золотая голова с третьего курса сидел тут же за столом, уронив голову на сложенные руки.

Пить ему было нельзя, но Царёк его в тот вечер напоил до полного беспамятства. Типа кто кого перепьёт. А почему? Потому что знал, про то, как на Саню действует алкоголь и хотел поглумиться.

Но не просто поглумиться, а на глазах у девушки, которая Сане очень и очень нравилась. Он за ней бегал, как тогда говорили. Девушка эта, вся из себя такая тургеневская, ранимая и нежная, сидела тут же. Она тоже была хорошо подшофе, помада размазана, а тушь, размытая слезами, прочертила на щеках чёрные линии.

— Лен, ты как? — спросил я, и она тихонько завыла.

Руками она судорожно стягивала края белой блузки, прикрывая маленькие грудки, упакованные в серо-розовый кружевной бюзик. Пуговицы на блузке были вырваны с корнем.

Царёк тем временем, вскочил, вытер рукавом кровушку, брызнувшую из носа, и бросился на меня.

— Нет ничего лучше, чем вид окровавленного врага, Царёк, — усмехнулся я и увернулся, пропуская Цесаревича мимо себя.

Он пролетел к двери, а я хорошенько хлопнул его по затылку. Он, разумеется, этого не ожидал и влетел лбом в деревянную дверь, произведя грохот, как от падения Тунгусского метеорита.

— Эх, Царёк-Царёк, — вздохнул я и, когда он развернулся и с гортанным рычанием снова бросился в мою сторону, пробил ему в солнышко.

Он задохнулся, выпучил глаза и согнулся в три погибели. Избиение людей никогда не приносило мне радости, но тут был такой случай, что других вариантов воздействия уже не имелось.

Сейчас я успел, слава Богу. А вот пятьдесят лет назад ничего не знал об этой алковечеринке в узком кругу. Поэтому отметелить Царька удалось лишь постфактум, когда исправить что-то было уже невозможно.

Славка бегал за Ленкой, а она дура малолетняя, крутила задом и заглядывалась на самцов с бушующим тестостероном, хотя отвечать на требования этих самых самцов в положительном ключе не собиралась. Она жила в мире розовых пони, пукающих сахарной ватой и грубое вторжение в свой организм чужой малознакомой, но крайне напористой плоти восприняла крайне болезненно.

Слегла, занемогла, а когда преследование насильника по закону упёрлось в отказ о возбуждении в результате сговора представителя власти с родственниками подозреваемого, отчислилась, уехала и никогда больше не появлялась на горизонте. Славик глубоко переживал произошедшее, винил себя и слетел впоследствии с катушек, оставив советскую науку без своей светлой головы.