Ангелина Никодимовна только рукой махнула, давая понять, что не стоит женщинам пить…

— А родственники у Катерины не должны были доглядеть за дочерью там, за сестрой? — поинтересовался я.

— Но если праздник, то какой там догляд? — хмыкнула женщина, потом продолжила: — Отца с матерью у нее нет, тетка только. Еще бы девкой была, может, и доглядели. А мужняя жена, так посчитают, что у самой башка есть. А башки-то и нет… Наутро домой пришла — харю прячет, юбка измята, рубаху застирывает — на подоле зелень, словно по траве елозила. Думает — не увижу. Я покричала, ногами потопала, да что толку? И поздно уже — все случилось. Раньше мне надо было думать.

— А сыну не стали бы говорить?

— Я что, совсем дура, что ли? Я же сама невестку отпустила. С меня и спрос. А с месяц назад она мне и говорит — мол, матушка, я тяжелая. Что хошь со мной делай, все равно все скоро наружу вылезет. Да я и так все увидела — тошнить ее стало, слабость иной раз накатывала.

Хотел спросить — дескать, не было мысли от ребенка избавиться? В смысле — от плода? Но свекровь Екатерины сама и ответила.

— Врать не стану, я ведь к фершалу бегала, думала насчет Катьки договориться. Знаю, бывают у фершала бабы, он иным прямо на дому помогает… А мне — ты что дура старая, под каторгу меня подвести хочешь? У нас мол, следователь молодой, ретивый. Прознает — враз меня на бессрочную законопатит!

Ангелина Никодимовна посмотрела на меня с таким укором, что мне стало неловко.

По Уложению о наказаниях за умерщвление плода врачу или фельдшеру полагалось от 4 до 6 лет каторжных работ. Четыре года — если аборт прошел успешно, а шесть — если нанесен вред женщине. Самой же женщине, что согласилась убить еще не родившегося ребенка, грозило такое же наказание. Правда, вместо ссылки в Сибирь, ее могли отправить в тюрьму.

Другое дело, что не припомню, чтобы кого-то наказывали — врача, скажем, или деревенскую бабку, делающую подпольный аборт. Вот, доведись до меня, что бы я сделал? Скорее всего, если бы все закончилось благополучно, женщина жива, то постарался бы дело спустить на тормозах. Закон законом, и православная церковь категорически против убийства во чреве матери, но имеется одно но… Все в этой жизни бывает, а женщина должна иметь право выбора — оставить ей ребенка или нет. Уверен, что от хорошей жизни на аборт не идут, всегда имеются веские причины для прерывания беременности, поэтому оставим этот вопрос самой женщине. Ей-то тяжелее всего приходится. И моральный вред, да и физический, потому что даже в мое время, когда медицину превосходит нынешнюю на две головы, последствия бывают самыми разными.

И есть еще один немаловажный момент. Довести дело об аборте до суда почти нереально. Для этого нужно, чтобы и потерпевшая дала признательные показания, и врач. Дадут? Сомневаюсь.

Вслух, понятное дело, ничего говорить не стал. Но информацию о «фершале» я принял, «отметочку» себе сделал. Уточнюсь — сколько у нас в земской больнице фельдшеров, дам задание полицейским — пусть проверят.

— Н-ну, матушка, законы не я придумал, — протянул я, переходя на ты.

— Я ведь, господин следователь, Катьке сказала — мол, раз уж так вышло, то тебе, дурочке, лучше молчать. Пусть все думают, что от Пашки у тебя дитё. А Пашке-то к чему лишнее знать? Любит он Катьку, так и пусть себе любит, зачем переживать? Попреки бы пошли, бить бы он Катьку начал, а зачем? Дите-то не виновато, а потом, даст бог, родных нарожают.

— Разумно, — согласился я, потом спохватился: — А сроки? Пашка, как я понял, на заработки в мае ушел, а Катька — Катерина, в деревню свою, в июне сходила. Не сойдутся сроки.

— Ой, да кто из мужиков сроки-то считать станет? — отмахнулась Ангелина Никодимовна. — Сказали бы, что на месяц раньше ребенок родился, вот и все.

Ух, какие жизненные тонкости выясняются. А еще вызывает любопытство свекровь, которой бы положено невестку живьем сжирать, а она собиралась ее перед сыном отмазывать.

— А невестка ваша, судя по всему, женщина совестливая и сама себя простить не смогла? — предположил я.

— То-то и оно. Я уж ее и к батюшке посылала, на исповедь — мол, сходи да покайся, тебе легче станет. А она ничего не отвечала, с лица спала, ходила, словно во сне. Я ее чуть ли не силой есть заставляла. Ох, не знаю, что мне и делать-то? Что Пашке-то скажу?

Женщина опять зарыдала, а я, встав со стула, перенес его к свекрови погибшей, присел рядом, погладил ее по плечу:

— Ну, будет тебе, матушка. Катерина умерла, а слезам теперь горю не поможешь.

Ангелина Никодимовна перестала плакать, потом посмотрела на меня:

— Вот, скажи-ка, господин следователь… Ты уж прости, что я попросту, а не как к начальнику к тебе… Ты ведь человек молодой — ты ж, по возрасту, мне в сыновья годишься… Наверное, даже и Пашки-то моего моложе. Вижу, что ты человек добрый, с пониманием к людям относишься. И зря болтают — мол, бессердечный ты, одни законы у тебя на уме. Не дай бог, конечно, а доведись до тебя, что бы ты матери сказал?

— В каком смысле — что бы сказал? — сделал я вид, что не понял вопроса, хотя все прекрасно понял. Просто потянул время, чтобы найти ответ. А вот ответа-то у меня и не было.

— А в том смысле, сынок, что если бы ты приехал домой, а твоя родная мать тебе говорит — мол, прости меня, не уберегла я жену-то твою любимую. Забеременела она — да не от тебя, да еще и руки на себя наложила.

— Ох, матушка, не знаю, что и ответить, — покачал я головой. — Я ведь тебе сейчас много наговорить могу. Сама знаешь — чужую-то беду руками разведу, а коли сам в беду попадешь — не знаешь, как и быть. Павел-то твой где сейчас?

— Да кто его знает, — вздохнула женщина. — Он ведь, с батькой — мужем моим, на весь сезон в бурлаки нанимаются. Могут они сейчас и в Белозерске быть, а то и у нас, в Череповце. Но соседям всегда говорю — дескать, в Рыбинске, на всю навигацию, на пристанях баржи ремонтируют.