Едва замок щелкнул, конспекты Шереметьева оказались в моих руках. Я включил светильник и сел в удобное кресло рядом с небольшим круглым столиком. Большая часть записей сразу же оказалась на столешнице — меня интересовала самая верхняя тонкая тетрадь, на которую просил обратить внимание Шереметьев.

На обложке аккуратным подчерком было выведено название конспекта: «О полозах, их строении и повадках». Начав читать с первой страницы и углубляясь в текст, я с каждой минутой все больше недоумевал, что имел ввиду мой сокурсник. Все изложенные факты уже были мне известны. Но даже в противном случае едва ли представляли из себя нечто достойное особого упоминания.

Продолжая складывать убористые, красиво выведенные буквы в слова, я думал над их возможным тайным смыслом и искал зацепки, но раз за разом терпел неудачу. Наконец, трижды прочитав конспект, я устало отложил его в сторону и признал свое поражение: чтобы ни хотел поведать мне Шереметьев, это оказалось за гранью моего понимания.

Открыв окно и впустив в комнату свежий ночной воздух, я прошелся по помещению взад-вперед, то и дело поглядывая на тетрадь. Сдаваться мне никогда не нравилось, поэтому спустя пару минут мои глаза снова скользили по уже хорошо знакомому тексту.

Местами Шереметьев записывал слова Распутина довольно витиевато, используя при этом не всегда подходящие слова, без которых вполне мог обойтись. Особенно это было заметно в начале некоторых абзацев и…

…только сейчас меня осенило — заглавные буквы первых слов в начале каждого абзаца!

Все это время я искал что-то изложенное прямым текстом, затем завуалированное, а потом и вовсе зашифрованное. Но все оказалось куда прозаичнее. Это и шифром-то не получалось назвать, даже с натяжкой. И как я сразу не догадался?

После сложения заглавных букв сначала в белиберду, а потом, путем разделения, и в слова, у меня получилось весьма неприятное послание: «В Академии опасно. Они следят. Не полозы. Люди».

От прочитанного мне стало немного не по себе. Захотелось пойти к Шереметьеву и потребовать объяснений. Но часы показывали почти час ночи, так что едва ли столь поздний визит будет уместным и не вызовет подозрений. Нужно придумать, как поговорить наедине, не привлекая ненужного внимания.

Пока я сжигал выписанные на отдельный лист буквы, думал о том, на кого именно указывал Шереметьев. И почему именно мне? Возможно ли, что Нечаев прав, и это уловка, чтобы втереться ко мне в доверие? Если нет, то почему Николай не обратился к тому же Распутину или своей бабушке?

Помимо этих, в моей голове роилось еще множество вопросов, ответы на которые мог дать только молодой граф Шереметьев. Нужно дождаться утра и…

…шорох за окном привлек мое внимание. Выключив свет, я выждал несколько секунд, жадно ловя каждый звук. Поначалу мне казалось, что кто-то вот-вот попытается влезть в окно, но шорох постепенно отдалялся. Кто-то тихо прошел под окнами, углубляясь в прилегающий к задней стороне общежития парк.

Когда глаза привыкли к темноте, я осторожно выглянул на улицу, используя штору в качестве укрытия. Высокая фигура почти скрылась в начавшей желтеть, но все еще густой листве. В неясном свете звезд мне удалось разглядеть лишь силуэт. Судя по всему, он принадлежал курсанту, который не озаботился снять форму Академии. Самым рослым из всех, кого я тут видел, был князь Зорский. Вот только он всегда шагал весьма уверенно, а походка растворившегося в тени неизвестного выглядела скованной и нерешительной, такая больше подходила Шереметьеву. Но Николай не отличался ростом и видным телосложением, так что его кандидатура отпадала.

Некоторое время я стоял у окна в нерешительности. Просто выпрыгнуть из окна второго этажа не казалось мне хорошей идеей: опасно, много шума, да и обратно просто так не попасть, придется идти через общий вход, где дежурят гувернантки. Можно связать из простыни, одеяла и скатерти подобие веревки и спустится по ней, но тоже слишком заметно. Лучше дождаться возвращения того, кто ушел в парк, и надеяться, что он вернется тем же путем.

Вскоре поднялся ветер и начался легкий дождь. Проторчав у окна битый час, я отчаянно сдерживался, чтобы не зевать и упрямо вглядывался в темноту, прячась за шторой, как за щитом. Наконец, ветви впереди зашевелились, и из низ выскользнули два силуэта: мужской и женский. Оба двигались быстро и на ходу поправляли одежду.

Я сразу узнал князя Зорского, за которым торопливо семенила молоденькая гувернантка, чья прическа выглядела более растрепанной, нежели обычно. Да и пуговицы в районе груди на закрытой униформе она застегивала лишь сейчас. Князь же заправлял в штаны сорочку.

Все ясно. Я едва сдержал удрученный вздох: ожидал узнать подробности заговора, а стал свидетелем интрижки между курсантом и работницей Академии…

Тем временем, князь остался стоять на краю парка, тогда как его любовница, шурша юбкой, влезла в окно первого этажа. Ставни тихо скрипнули, а потом из соседнего, видимо, окна, показалась другая гувернантка, уже постарше. Она быстро засеменила навстречу Зорскому, и оба исчезли во тьме парка.

А князь-то — сердцеед!

Покачав головой, я закрыл окно. Послание Шереметьева взбудоражило мое воображение, и теперь придется приводить мысли в порядок, чтобы не начать страдать шизофренией и манией преследования.

Я принял душ, сбросил одежду и уже собирался лечь спать, но все же не смог справиться с искушением вновь выглянуть в окно. Как раз в этот момент из парка вышел Зорский и, чуть пошатываясь, побрел вдоль общежития. Мне пришлось вновь приоткрыть окно и высунуться наружу, чтобы увидеть, как он забирается в свое окно по «веревке» из простыней.