Зеленое время привело к изменению цвета листьев, и однажды он с удовольствием, даже с торжеством, глянул на улицу из парка и увидел все ровно таким, как в начале, только проработанное куда совершеннее. «Времена года» были постепенными изменениями цвета и формы места. И он знал: пройдя круг, это будет повторяться снова и снова, не требуя от него работы или исправлений. Просто из желания удостовериться он, почти ничего не исправляя, пронаблюдал, как листья снова опали, составив красное озеро, побурели и улетели по ветру, сменившись снегом, а после зеленью. Времен года было четыре. И годом назывались они все вместе.

Он провел несколько годовых циклов, наблюдая и улучшая по мере надобности. Все времена года были красивы и приятны по-своему, все перемены было более или менее интересно наблюдать, но сильнее других его бередило — рождало тягу, которую он не мог утолить, — кружение сухих листьев в начале зимы.

В один год, когда деревья покраснели, он заметил первый падающий на землю осенний лист. Незримый ветерок качал лист и переворачивал, и тот же ветерок колыхал ветки деревьев. Он спустился из парка и пошел по улице к листу, чтобы его осмотреть. То был особенно яркий экземпляр, еще не потемневший от времени, с лучисто-желтыми прожилками.

Тут с ним случилось нечто плохое: проблеск восстающего хаоса, будто порвалась самая ткань, сотканная и усовершенствованная такими трудами, и в прореху выглянула старая, менее проработанная ее версия: не прекрасный лист, но кусок хаоса с единичными вкраплениями красного. Такой степени недосформированности он не видел уже много дней и лет; она напомнила время в самом начале, эоны хаоса, когда он мучительно цеплялся за единственное красное пятнышко. Он в смятении отпрянул и вернулся по улице в парк. Отсюда, с высоты, он мог смотреть на красный лист, одиноко лежащий средь зеленой травы, и обдумывать увиденное. Приближаться к листу не хотелось. Со временем, впрочем, он устыдился своего страха. Разве не он вызвал это все из хаоса? Разве не может совершить то же заново? Что, если это знак неправильности сотворенного? Не лучше ли проверить и, если надо, внести поправки? Так что он вновь спустился осмотреть лист. Это был просто лист. Без всякой неправильности. И тем не менее вблизи листа ощущалось нечто куда менее совершенное, такое грубое и низкое, что не обладало зримой формой; оно видело все неправильно и пыталось утянуть лист на свой уровень — уровень, на котором он сам когда-то существовал.

Это мучило его какое-то время, прежде чем пришло внезапное понимание: есть другой, как он. Или, вернее, как он прежний.

Он был не один.

Могли существовать — существовали — другие, независимо испытывающие то, что он испытал давным-давно. Один из них проник сюда.

Мысль, что могут существовать ему подобные и они способны обитать в его мире, никогда не посещала его за все время, что он пребывал в сознании. Она повлекла долгие раздумья в парке. Как и другие откровения, приходившие ему за эоны, оно было ошеломляющее и в то же время смутно знакомое. Ну конечно, должны быть другие. Если лист, извлеченный из хаоса, оказался со временем лишь первым в числе многих — подобных, но не таких же, если то же подтвердилось с деревьями и снежинками, то как же ему не быть лишь первым образцом, по которому могут существовать другие? Может, другие столь же несметны, как листья и снежинки.

Все это он понял и огорчился. Ему было неприятно, что, когда он спустился в парк полюбоваться идеальным листом, его ощущения нарушило, испортило грубое восприятие другого. Ему хотелось выбросить эту мерзость, сделать так, чтобы ее не стало. Однако эта мысль направила его раздумья в странное русло. Сравнение себя с одним листом или одной снежинкой вело к тревоге — худшей, чем все, что он испытал с тех пор, как парализованный долгие эоны лежал в волнах хаоса. Уже много лет листья возникали для того лишь, чтобы упасть, высохнуть и улететь, когда придет их срок. Так же и снежинки ложились на землю для того лишь, чтобы растаять, слиться и утечь по прогибам леса. Одна снежинка мягчела, сливалась с другой, множество их становилось струйками в парке. Струйки соединялись в развилках, составляя ручьи, ручьи становились рекой. Все происходило для того, чтобы наступило следующее время года. Он никогда не задавался вопросом, куда улетают листья и что с ними происходит или куда утекает река. Такие мысли были праздными и его не касались. Но если считать себя одним листом на дереве или одним деревом в лесу, если признать, что другие такие же могут поселиться рядом, то ради полноты, совершенства и правильности всего надо задуматься, должны ли он и другие такие же со временем опасть и улететь по ветру либо растаять и утечь неведомо куда.

Раздумья не пришли к определенному выводу, однако по прошествии многих ночей и дней привели его к пониманию, что надо придать себе форму и одеть ее границей, дабы по одну сторону был он, а по другую — не-он. Примерно как деревья одеты корой. Он приступил к задаче, однако поначалу не знал, какой должна быть форма. Он мог бы стать деревом, но чувствовал, что это неправильно. Деревья — то, на что он смотрит, не он сам.

Однажды ночью он глядел на звезды. Какое-то время назад они, отчасти сами собой, отчасти от его праздных раздумий, приняли формы, отличные от формы деревьев, но какой-то не вполне понятной природы. Ему подумалось, что это своего рода знак. Своей формой они подсказывали, в какую форму он может себя облечь. Он перепробовал разные: длинную изогнутую, приземистую многоногую и стоящую прямо, с головой наверху, где происходит слышание и видение, а также ответвлениями снизу, пригодными для разных целей. Эта форма ощущалась как правильная. Он трудился над ней все дни, пока падали листья. Теперь стало ясно, что эта форма изначально подразумевалась в том, как он двигался и ощущал. Что такое улица, если не то, по чему он может ходить? Для ходьбы нужны ноги. Давняя привычка смотреть на опавшие листья подсказывала, что он смотрит откуда-то над землей, но ниже веток, с которых падают листья. Это вполне согласовывалось с наличием головы, расположенной несколько выше ног. Листья можно было хватать из воздуха и удерживать для осмотра отростками, крепящимися под головой. На концах их были площадки для укладывания листьев. От концов этих площадок отходили отростки поменьше и потоньше, чтобы трогать снежинки. Их можно было заворачивать внутрь, как заворачиваются кончики высыхающего листа. Только они не съеживались и не умирали, когда завернутся; их можно было развернуть, когда хочется.

Налетели осенние ветры и закружили сухие листья. Он чувствовал, что приятно двигаться так, и потому изменил свою форму: добавил еще пару отростков, формой примерно как листья. Они умели ловить ветер и давали ему свободу взмыть над землей, кружить вместе с листьями в воздухе. Кружа, он чувствовал вокруг других, они носились точно сухие листья, подхваченные холодным сухим ветром, неспособные освоить самостоятельное движение, как сумел он.

Теперь он понимал, почему кружение сухих листьев заворожило его с первого раза: это то, что происходит с подобными ему, когда они не могут ничего другого.

Когда они только что попали в это место.

Когда они только что умерли.

Он — мертвый.

У математиков Зелрек-Аалберг славился фрактальной трещиной в полу, но правоведов он занимал своим юридическими статусом и суверенностью. Если изложить очень длинную историю вкратце, Зет-А отличался от других княжеств некоторыми особенностями своего перехода из рук в руки в поворотные моменты истории на протяжении последней тысячи лет. В итоге получилось ни то ни се, как Джерси, Гернси и остров Мэн. Он никогда формально не входил в состав Нидерландов или Бельгии — скорее по недосмотру, чем в результате политического решения. Его не включили в договор, потому что у писца закончилось место на пергаменте и тот решил обойтись без одного названия. И до последнего времени это никого не волновало. Из разговора с Енохом Роотом, связанным с Зет-А древними семейными узами и знающим все подробности, Эл Шепард как-то узнал об особом статусе Зелрек-Аалберга и засадил полк медиевистов и адвокатов распутывать частности. Он скупил всю недвижимость в границах княжества и упрочил свое положение настолько, что счел возможным чеканить собственную монету (только цифровую) и выдавать паспорта.