И он рассказал, как ему сперва запретили, затем разрешили вход в отцовскую библиотеку.

— И я вошёл в помещение, которое стояло запертым со смерти отца и ещё хранило его запах. Может быть, смешно говорить о запахе, но то была единственная связь, какую я по малолетству мог ощутить. Ибо все книги были на латыни и греческом, которых я не знал, посвящены темам, совершенно мне непонятным, а на полках стояли по принципу, возможно, ясному для моего отца, но для меня непостижному. Я не смог бы в нём разобраться, даже если бы рядом был кто-то, способный дать мне разъяснения.

В конце концов, господин Фатио, я освоил отцовскую библиотеку, но прежде должен был выучить латынь и греческий, а следом — прочесть книги. Лишь затем смог я перейти к самой сложной задаче — понять организующий принцип, по которому мой отец расставлял их на полках.

Фатио сказал:

— Итак, вас не заботит участь моего гипотетического учёного, затерявшегося в вашей машине познания. Однако, доктор Лейбниц, многие ли, оказавшись среди книг на неведомых языках, повторили бы ваш подвиг?

— Вопрос более чем просто риторический. Ситуация более чем просто умозрительная. Всякий человек, родившийся в мир, подобен дитяти, получившему ключ от бескрайнего хранилища книг, написанных знаками более или менее вразумительными. Поначалу мы ничего не знаем об этой библиотеке, кроме того, что в ней есть неведомая нам упорядоченность. Мы ощущаем некое благоухание, некий дух, напоминающий, что всё вокруг — творение нашего Отца. Чувство это помогает в одном — когда мы отчаиваемся, напоминает, что внутренняя логика есть и понятое однажды может быть понято вновь.

— Что, если понять эту логику может лишь разум, равный Божьему? Если получить искомое мы можем, лишь разложив на сомножители двадцатизначные числа?

— Давайте постигать, что можем, расширять свои возможности при помощи машин и довольствоваться тем, что получили, — отвечал Лейбниц. — Это даст нам занятие на какое-то время. Мы не можем выполнить все нужные вычисления, не обратив каждый атом Вселенной в винтик арифметической машины, а тогда это был бы Бог…

— Сдаётся, вы приближаетесь к речам, за которые вас в пору сжечь на костре, я же тем временем превращаюсь в ледышку. Есть ли здесь место, где можно отыскать среднее между этими двумя крайностями?

По поручению доктора к конюшне пристроили сарайчик, где он держал самые нужные книги и документы. В одном углу стояла печь, размерами и формой напоминающая вавилонскую башню. Когда они вошли, она едва теплилась, но Лейбниц открыл какие-то дверцы, затолкал внутрь полтонны дров и снова их закрыл. В следующий миг у обоих учёных заложило уши, поскольку чугунная башня начала высасывать из помещения воздух. Она зловеще сипела и рокотала, а Лейбниц и Фатио до конца разговора отступали прочь, силясь отыскать расстояние, на котором (перефразируя Фатио) опасность сгореть заживо не превышала бы опасность замёрзнуть до смерти. Зона эта оказалась на удивление узкой. Покуда Лейбниц возился с печкой, перешедшей от рева к потусторонним завываниям, Фатио отступил на шаг и скользнул взглядом по листу бумаги — верхнему в стопке, заложенной в книгу. Сверху видны были несколько строк, написанных печатными буквами почерком Лейбница.

Остальной текст скрывала закрытая книга в дорогом красном переплёте с тиснёнными золотом латинскими буквами и китайскими иероглифами.

— Как насчёт чая? — спросил Фатио, приметивший чайник на одной из ступенек раскалённого зиккурата. Лейбниц, загораживаясь локтем, подобрался ближе, схватил кочергу, сделал фехтовальный выпад и подцепил чайник, чтобы проверить, есть ли внутри вода. Фатио тем временем отогнул верхний лист и увидел письмо, написанное на другой бумаге другим почерком — Элизиным!

Лейбниц порылся в ящике стола и достал чёрный брусок размером примерно с фолиант. Сверху был оттиснут большой китайский иероглиф. Доктор отломил от бруска уголок и объяснил:

— Это караванный чай. В отличие от голландского и английского, который везут россыпью на кораблях, его доставляют сушей через Россию. Он состоит из миллионов спрессованных сухих листьев.

Слова не произвели на Фатио ожидаемого впечатления, и Лейбниц решил зайти с другой стороны.

— Гюйгенс в недавнем письме упоминал о вашем приезде из Лондона.

— Мы с мистером Ньютоном весь март читали «Трактат о свете» Гюйгенса и так увлеклись, что решили в этом году разделить силы: я отправился к Гюйгенсу…

— А Ньютон остался заниматься своей алхимией.

— Алхимией, теологией, философией — называйте, как хотите, — холодно ответил Фатио. — Он близок к достижению, перед которым померкнут «Начала».