— Полагаю, это никак не связано с золотом? — спросил Лейбниц.

Фатио, обычно отзывавшийся по-птичьему быстро, помедлил несколько мгновений.

— Ваш вопрос довольно расплывчат. Золото важно для алхимиков, как кометы — для астрономов. Однако недалёкие люди полагают, будто алхимики интересуются им в том же смысле, что и банкиры.

— Верно. Хотя в наших краях живёт один банкир, который ценит золото и в денежном, и в алхимическом смысле. — Лейбниц, до сего момента являвший собой воплощённое благодушие, внезапно сник, как будто вспомнил о чём-то грустном, и покосился на книгу в красном кожаном переплёте. Тема разговора подействовала на него как пригоршня земли — на огонь. И снова Фатио ответил не сразу — он внимательно изучал Лейбница.

— Кажется, я знаю, о ком вы говорите, — сказал Фатио наконец.

— Поразительно! — заметил Лейбниц. — Возможно, вы слышали те же истории, что и я. Весь конфликт, как мне представляется, происходит из убеждения, будто существует некий образчик золота — где именно, никто не знает, — обладающего некими свойствами, ставящими его для алхимиков много выше обычного. Меня удивляет, что банкир верит в такую нелепицу.

— Не повторяйте распространённую ошибку, утверждая, будто всё золото одинаково.

— Мне казалось, уж это натурфилософия доказала!

— Многие возразят, что она доказала как раз обратное!

— Возможно, вы прочли в Лондоне или Париже что-то, чего я ещё не видел.

— Вообще-то, доктор, я имел в виду Исааковы «Начала».

— Я их читал, — сухо заметил Лейбниц, — и не припомню, чтобы там было про золото.

— И всё же вполне ясно, что две планеты одного размера и состава будут описывать разные небесные траектории в зависимости от расстояния до Солнца.

— Конечно — по закону обратных квадратов.

— Поскольку сами планеты во всём одинаковы, различие траекторий не объяснить, не включив в число наблюдаемых признаков их положение относительно Солнца.

— Господин Фатио, краеугольный камень моей философии — тождество неотличимого. Если А ничем не отличается от Б, значит, А и Б — один и тот же предмет. В описанном вами случае две планеты неразличимы, а следовательно, должны быть идентичны. Поскольку они очевидно не идентичны, так как имеют разные траектории, следовательно, должны иметь какое-то отличие. Ньютон различает их, приписывая им различное положение в пространстве и затем предполагая, что пространство пронизано некоей таинственной сущностью, ответственной за обратноквадратичную силу. Таким образом он различает их, апеллируя к неким загадочным внешним свойствам пространства…

— Вы говорите как Гюйгенс! — с внезапной досадой воскликнул Фатио. — С тем же успехом я мог бы не покидать Гаагу.

— Простите, если наша с Гюйгенсом привычка соглашаться вас огорчает.

— Можете соглашаться друг с другом сколько угодно. Но почему вы не соглашаетесь с Исааком? Неужто вы не видите величия его свершений?

— Всякий разумный человек может их увидеть, — отвечал Лейбниц. — Почти все так ими ослеплены, что не замечают изъянов. Лишь немногие из нас на это способны.

— Придираться очень легко.

— Вообще-то довольно трудно, поскольку ведёт к таким вот спорам.

— Если только вы не предложите теорию, которая исправит якобы найденные изъяны, вам следует умерить свои нападки.

— Я всё ещё развиваю мою теорию, господин Фатио, и может пройти долгое время, прежде чем её удастся проверить на опыте.

— Какая мыслимая теория сумеет объяснить различие между двумя планетами безотносительно их положения в абсолютном пространстве?

Разговор привёл к инциденту на снегу. Доктор Лейбниц под опасливым взглядом Фатио слепил руками снежок.

— Не бойтесь, господин Фатио, я не собираюсь его в вас бросать. Было бы очень любезно с вашей стороны сделать ещё два размером примерно с дыню, как можно более одинаковых.

Фатио с неохотой присел на корточки и начал катать два одинаковых снежных кома, останавливаясь через каждые два шага, чтобы их подровнять.

— Они настолько неразличимы, насколько их можно было сделать в таких условиях — то есть замёрзшими руками и в сумерках, — крикнул он Лейбницу, который на вержение камня от него боролся со снежным комом больше своего веса. Не получив ответа, Фатио пробормотал: — Если не возражаете, я пошёл бы согреть руки — пальцы совсем не гнутся.

Однако к тому времени, как Николя Фатио де Дюийер вошёл в кабинет Лейбница, его пальцы гнулись вполне достаточно, чтобы вытащить листки, заложенные в китайскую книгу. Письмо от Элизы было необычно длинным и на первый взгляд состояло исключительно из легковесных описаний своих и чужих нарядов. Тем не менее сверху лежал ещё один документ, адресованный доктору, но написанный его рукой. Загадка. Может быть, ключ в книге? Она называлась «И-Цзин». Фатио видел такую же в библиотеке Грешем-колледжа, когда Даниель Уотерхауз заснул на раскрытой странице. Листы были заложены на главе под названием: «Гуй Мэй: Невеста». Сама глава состояла из какой-то мистической белиберды.