Еще прежде, чем он закончил свой маневр, за спиной послышался шум и оглушительный чих Бруно, за которым последовали явственные звуки борьбы. Поверить в то, что такое рычание могло вырываться из глотки хрупкой девушки, было трудно, но за годы службы майстер инквизитор многому разучился удивляться. Он вновь попытался достать малефика, полагая, что кукла перестанет представлять опасность, как только ее хозяин потеряет сознание; однако тот опять ухитрился увернуться, бросив в нападавшего какой-то тряпкой, да так метко, что один из кинжалов в ней запутался, а второй оказался на секунду вне поля зрения владельца. Курт с яростным шипением стряхнул с клинка кусок плотной материи, оказавшийся сдернутым с кровати покрывалом, и едва увернулся от летящей в него каменной статуэтки.

А в следующий миг в воздухе свистнуло (Курт рефлекторно отшатнулся от очередного летящего предмета), и не в меру ретивый малефик обмяк, закатив глаза. Тотчас стихла и возня за спиной.

— Зараза, — тихо выдохнул майстер инквизитор, волчком развернувшись к двери и столкнувшись взглядом с Петером Мюллером.

— Простите, майстер Гессе, — с чуть виноватой улыбкой проговорил тот, входя в комнату, — я подумал… вдруг вам понадобится помощь? Я ведь видел, во что может превращаться моя сестра…

Курт глянул сначала на Зигфрида: тот был в беспамятстве, в кое его, несомненно, отправил брошенный метким студентом небольшой каменный шарик. Кажется, нечто подобное они видели в лаборатории.

Затем он перевел взгляд на помощника и девушку. Ханна Мюллер лежала в глубоком обмороке, одна рука была неестественно вывернута, но иных видимых повреждений на ней Курт не заметил, чего нельзя было сказать о Бруно. Тот сидел на полу, привалившись к стене и тяжело дыша, из разбитой губы сочилась кровь, на запястье виднелись глубокие царапины, из которых тоже вытекали крупные алые капли, а все лицо было присыпано каким-то мелким порошком и залито слезами.

— Что за дрянь она толкла в этой… ступке, хотел бы я знать, — прошипел помощник, пытаясь протереть все еще немного слезившиеся глаза. — Ни смотреть, ни дышать невозможно!

— Не трогайте глаза, святой отец, прошу вас, — Мюллер уже присел возле Бруно и торопливо рылся в поясной сумке. — Сейчас… Не могу поручиться, но подозреваю, что сей порошок может быть весьма ядовит, а потому последнее, что стоит делать, — втирать его сильнее.

Студент извлек из сумки кусок чистого полотна и какой-то пузырек и со знанием дела принялся приводить помощника следователя в надлежащий вид. Курт же вернулся к оглушенному малефику и позаботился о том, чтобы, очнувшись, тот не имел возможности брыкаться.

— Так должно быть лучше, — сказал Мюллер, поднимаясь и подходя к бесчувственной сестре. — Потом следует еще раз хорошо умыться чистой водой.

— Что с ней? — осведомился Курт, присаживаясь рядом со студентом и упершись коленом в пол.

— По всем признакам обычный обморок, — не слишком уверенно ответил Мюллер, держа сестру за запястье. — Она упала после того, как он был оглушен…

— Ясно, — покривился Курт, — и ожидаемо. Ты-то здесь откуда, Петер?

— Я… — студент заметно смутился, аж порозовел щеками. — Ну, я догадался, что вы мне не вполне поверили, майстер Гессе. Я не обижаюсь, ни в коем случае, я бы, наверное, тоже не поверил, окажись на вашем месте. И… спустя где-то час вернулся в дом отца Амадеуса, сказал, что вспомнил кое-что, о чем забыл вам рассказать. Он и сказал, что вы ушли, и подтвердил, что к мельнице.

— Versutus (прим.: Хитрец (лат.)), — беззлобно усмехнулся Курт. — А если бы мы обнаружились на месте, что бы сказал?

— Что заходить лучше не в дверь, потому что она скрипит, а в выбитое окно, — не моргнув глазом, ответствовал Мюллер. Затем перевел взгляд на Ханну и тихо спросил: — Что с ней теперь будет, майстер Гессе?

— Надеюсь, что ничего плохого, — пожал он плечами. — Но пока что нам придется ее связать, чтобы, когда очнется ее хозяин, она не кинулась освобождать его и крушить все и всех вокруг.

Мюллер болезненно сморщился, но ни словом не возразил, только проронил, когда дело было сделано:

— Я ее донесу.

— Не думаю, — качнул головой Курт. — Если бы тащить нужно было только ее, даже ее и Зигфрида, мы бы справились, но внизу еще сидит Вольф, которого я бы тоже пока не оставлял без пригляда. Так что дуй-ка ты, Петер, в деревню и возвращайся с парой крепких парней.

* * *

— Бессмысленно, Зигфрид, — в который раз невозмутимо, почти благожелательно повторил Курт. — Бессмысленно пытаться меня убедить, что ничего не знаешь, ничего не скажешь, даже пытаться разозлить. Ты же не думаешь, в самом деле, что ты первый или хотя бы пятый, кто так делает?

— А то, что делаешь ты, не бессмысленно? — отозвался малефик.

Говорил он спокойно, даже нагловато. Разумеется, с подобным поведением подследственного Курт сталкивался далеко не впервые; однако что-то отличалось в манере держаться именно этого. Меньше вызова, пустой бравады. Чаще всего за маской такой вот наглости, за попытками уязвить допросчика кроется глубинный страх, подсознательное понимание, что все эти ухищрения напрасны и рано или поздно следователь все равно получит желаемое, а если и нет, то сопротивление ему потребует слишком больших душевных и физических сил. В Зигфриде этого не ощущалось. Складывалось впечатление, что он действительно не боится своей дальнейшей участи. С чем-то подобным Курту доводилось сталкиваться всего единожды, да и то, можно сказать, в теории. Но тогда дело касалось ликантропа, которому по природе своей ежемесячно приходится претерпевать такую боль, что после этого можно и гореть на костре молча. Здесь же речь шла об обычном человеке, пусть обладающем немалой магической силой, но все же…