Курта в карцер приволакивали нечасто и, как правило, кипящим от злости после очередной драки, в синяках, иногда приправленных для вразумления следами от розги. Неудивительно, что большую часть ареста он зализывал раны, в красках представляя способы мести. Но в этот раз мстить было некому. А вот воспоминания в темноте оказались сильнее, чем при свете дня. За ежедневными стычками, нудными проповедями и скучной работой пролетевшие месяцы срослись во что-то нескончаемо длинное, размазывая, заслоняя прошлое существование. Спустя полгода сытой жизни голод, такой, что прилипали к спине кишки и мечталось не о еде уже, а хотя бы о жухлых очистках, лишь бы хоть чем-то забить живот, становился лишь воспоминанием. Нестерпимо болела после порки кнутом спина, но вряд ли сильней, чем след от ножа на бедре, поливаемый мутной брагой из Кревинкля. Финк тогда, помнится, где-то раздобыл настоящий (или почти настоящий) шнапс и полил рану и им тоже. Цундер к тому моменту только прибился к ним и на дерьмо изошел, мол, продать же можно было, зачем переводить продукт? Били его все, даже Вельс. А остатками той бутылки они грелись еще с пару недель, и это были не самые худшие дни. Впрочем, когда уже Цундер по темноте напоролся ногой на торчащий гвоздь и рана начала распухать, именно Курт с Финком (не без пинка со стороны Финка) забрались в дом знахарки и увели оттуда горшочки с мазями и припарками. Хорошо еще, что среди них оказалась нужная. Но сколько они тогда перепробовали разной травы...

И все же, как Курт не пытался вызвать в памяти веселые деньки, вроде истории с ночнушкой или слабительным сбором, который они подсыпали в котелок Шеелю и его банде, вспоминалась почему-то сплошь одна гадость. Смерть матери и пьянство отца, который за бутылкой не видел родного сына. Теткины побои. Улица.... Может, и правда это в итоге оказался его счастливый шанс? Но неужели Шнапс действительно верил, что из Курта выйдет инквизитор? Ха, и кто из них больший дурак? Но как он в мыслях ни убеждал себя, что "майсссссстер инквизитор" помер заслуженно, и он, Курт, только рад этой смерти, сейчас, сидя в тишине, темноте и одиночестве, окруженный тенями прошлого, пожалуй, он мог признать, что, как минимум, не рад этой новости. Ненавидеть Шнапса и желать "чтоб ты сдох" ему живому было как-то проще.

Подумалось вдруг: а что стало бы, если б именно Курт понес тот злополучный мешок, а Финк остался в доме? Попался бы он или нет, и если да - как знать, не учился ли бы сейчас здесь некий Вернер Хаупт, пока он, Курт Гессе, замерзал голодный в каком-нибудь подвале, как в прошлый год? Ведь, как ни крути, наверное, Финк как раз подошел бы им больше, если вспомнить всю ту муть, что им ежедневно проповедуют. Мол, помогай ближним, и все такое...

Сквозь закрытую дверь слабо донеслись звуки хорала. Наверняка будут служить поминальную службу по Шнапсу, как это было с убитым Клаусом. Вспоминать, какой он хороший и правильный, и как многим помог... Скольких привел сюда... Тьфу. Когда служили поминальную по его отцу, Курт не смог прийти, настолько было тошно. Что толку в этих сопливых словесах, если люди в большинстве - дряни? Ну разве что отец Бенедикт вроде неплох. Правда, тоже о всякой ерунде говорит, но в душу не пытается залезть. И, наверное, если бы он умер, его бы многие жалели. Финк, вон, за него заступался. Шнапс... вел себя как скотина, но ведь не соврал, сволочь, действительно дал шанс. А уж он в память об этом, если действительно станет инквизитором - ха!
– как минимум постарается не сдохнуть так бездарно.

Отсутствие обеда и ужина давало о себе знать, но настоящий голод еще не пришел. Зато вместо того, чтобы всю бессонную ночь молиться за упокой кого-то едва тебе знакомого, можно было спокойно вытянуться на лавке и отлично выспаться под завывания хоралов. Чем Курт и занялся, с удобством умостившись на жесткой лавке.

Автор: Марина Рябушенко (Morane)

Краткое содержание: в канун Рождества, в светлый Сочельник, зверски убит епископ Регенсбурга. И расследовать это дело должен, конечно же, лучший следователь Конгрегации

Глава 1.

Тяжелые деревянные створы внешних ворот, обычно запертые, сегодня были открыты, а во дворе собрались, вероятно, не только все насельницы и послушницы монастыря, а также девушки из состоятельных городских семей, принятые на обучение, но и многие знатные дамы Регенсбурга. Как ни велико и значительно было событие, ожидавшееся всеми уже который день, но аббатиса оказалась неумолима и не позволила ни одному мужчине ступить за стены монастыря даже ради участия в Рождественской мессе, которую, впервые за много лет, собирался служить в стенах Обермюнстерского аббатства новый регенсбургский епископ. До сего дня монахини обходились лишь услугами одного из приходских священников - прежний же епископ, недавно представший перед Господом, находился в состоянии тихой вражды с непокорным аббатством, никак не желая признавать его имперские привилегии и тщетно пытаясь вернуть монастырь под власть Регенбургского диоцеза. Новый епископ Готтард фон Пелленхоф, вникнув в суть спора, дал аббатисе Йоханне понять, что не претендует на имперский статус монастыря, и в качестве своего доброго отношения выразил желание отслужить в Обермюнстере мессу в Сочельник. Так что аббатиса велела открыть ворота и сама вышла встречать Его Преосвященство, едва только ей принесли весть, что фон Пелленхоф и его немногочисленная свита выехали из епископской резиденции. Сейчас эта высокая, худая как жердь женщина в монашеском облачении стояла впереди всех, нимало не смущаясь, что декабрьский ветер пробирал ее до костей, а ноги в добротной, но уже поношенной обуви давно замерзли. За ее спиной жались от холода монахини и воспитанницы, кутались в теплые шерстяные с мехом плащи городские матроны, но ни одна из них не смела пожаловаться на неудобство, глядя на прямую фигуру в черном.

Когда в конце улицы показалась процессия во главе с фон Пелленхофом, по толпе женщин побежал шепоток, но почти сразу смолк. Спина аббатисы Йоханны стала, кажется, еще прямее. Въехав в ворота Обермюнстера, епископ, крупный, не старый еще мужчина с тяжелым подбородком и далеко не благостным взглядом, спешился, отдав поводья тут же подбежавшему служке, и повернулся к аббатисе.

– Мы счастливы приветствовать Ваше Преосвященство в стенах нашей обители в такой светлый день, - в голосе Йоханны, вопреки произнесенным словам, едва ли можно было уловить хоть намек на счастье.

– Как и я счастлив посетить сию достославную обитель, сестра, - фон Пелленхоф, казалось, не заметил нелюбезности аббатисы и протянул ей руку. Йоханна склонилась к перстню, но не коснулась его губами. И это фон Пелленхоф также оставил без внимания. Потом аббатиса терпеливо ожидала, пока выстроится и пройдет очередь из желающих получить епископское благословение, и только после этого предложила фон Пелленхофу, тоже уже изрядно замерзшему, пройти внутрь, дабы осмотреть постройки и церковь.

Толпа расступилась, когда епископ, провожаемый аббатисой, прошел через двор и вторые ворота, во внутренний дворик, туда, куда обычно не допускались светские. Но сегодня, в светлый Сочельник, церковь Обермюнстера распахнет свои двери для всей паствы. Когда фон Пеллехоф и Йоханна скрылись в церкви, женщины, оставшиеся в большом дворе словно очнулись от столбняка и загомонили все разом, даже суровые и сдержанные обычно монахини спешили поделиться друг с другом и с городскими дамами своими впечатлениями о новом епископе Регенсбурга.

Меж тем епископ и его свита в сопровождении аббатисы и ключницы сестры Марты осмотрели церковь, сакристию и зал капитула, миновали трапезную и дормиторий. Здесь аббатиса предложила фон Пелленхофу занять одну из пустующих монашеских келий, дабы отдохнуть перед подготовкой к долгой Рождественской службе. Отказавшись от легкой трапезы, разрешенной даже в такой день, и тем самым вызвав восхищенный взгляд сестры Марты, епископ заверил Йоханну, что он не испытывает нужды ни в чем и не смеет долее отрывать аббатису от ее обязанностей. Йоханна постаралась сдержать вздох облегчения и направилась обратно в большой двор, чтобы напомнить монахиням, что им пора бы вернуться к своим занятиям.