— Я… не могу тебя ненавидеть, — прошептала я. — Я зла. Ужасно зла. И у меня в груди будто всё горит… но... я просто не могу ненавидеть тебя.

На миг в его взгляде что-то дрогнуло.

Как будто эти слова прорвали плотину, сдерживающую всё то, что он столько времени прятал.

Арчи шагнул ко мне.

Медленно. Осторожно.

Как будто подходил к дикому зверю, готовому сорваться с места.

Его руки поднялись — сильные, но удивительно бережные — и легли по бокам моего лица.

Он держал меня так, будто я была самой хрупкой вещью в этом мире.

Наши взгляды встретились. И в его глазах я увидела не только вину и усталость. Там было что-то древнее, что-то большее, чем просто сожаление или страсть.

Боль, надежда, и… любовь, которую он до сих пор не позволял себе назвать.

Он медленно, мучительно приближался.

Давал мне выбор.

Я могла отстраниться.

Отстраниться — и всё бы осталось, как прежде.

Но я не могла даже вдохнуть.

Я чувствовала, как от его дыхания по коже пробегают мурашки.

Как сердце замирает и вновь начинает биться, только теперь — иначе. Глубже.

Как дрожь пробирает от самых кончиков пальцев до губ.

И когда его губы наконец коснулись моих —

мир исчез.

Всё остальное отступило.

Не было ни коридора, ни войны, ни боли, ни отчётов, ни предательства.

Было только это хрупкое, острое, до боли настоящее чувство, которого я так боялась.

Поцелуй был мягким, глубоким, почти неловким в своей нежности.

Никакой жадности, никакого желания доказать что-то —

только он, и я, и ощущение, будто мы наконец нашли ту самую точку опоры, которую потеряли в этом бурлящем мире.

Мои пальцы сжались на его куртке,

я боялась, что если отпущу — всё снова рассыплется.

А он держал моё лицо так, будто пытался убедиться, что я — реальна. Что я осталась. Что я всё ещё с ним.

И в этот момент я поняла:

что бы ни было дальше,

что бы мы ни потеряли —

это чувство уже не стереть.

Мы с Арчи ещё долго стояли в тишине, будто боялись разорвать хрупкий момент, который наконец случился между нами. В его взгляде было столько всего — растерянность, благодарность, любовь, страх. Я ловила каждое его движение, его дыхание, но в голове уже знала — это не конец, это только начало чего-то нового… если мы оба сможем это выдержать.

Но, конечно, долго с судьбой не поболтаешь. Из палаты донёсся громкий стон, а затем знакомый хрипловатый голос Юнчжи:

— Мась!

Арчи тут же выпрямился, напрягся.

— У вас… вот такие отношения с коллегой?

Я фыркнула и, не оборачиваясь, бросила:

— Ой, вот не тебе такое говорить.

И решительно направилась обратно в палату.

Юнчжи лежал уже полусидя, подушки были подложены под спину, глаза — внимательные, спокойные, но взгляд его скользнул мимо моего лица, на губы… и сразу же обратно.

Я увидела в его глазах всё:

Он знал.

Он понял.

И принял.

Арчи в дверях стоял напряжённый, будто готовый снова что-то сказать, но я быстро обернулась и, мягко, но твёрдо сказала:

— Арчи, пожалуйста, принеси врача. Ему нужно обезболивающее и осмотр.

Он с сомнением посмотрел на меня, потом на Юнчжи — и, не сказав ни слова, скрылся в коридоре.

Я подошла ближе, вздохнула, села на край кровати и сказала то, что давно уже держалось внутри:

— Юнчжи… я могу ошибаться. Но я ощущала между нами… зарождение чего-то большего, чем просто дружба. Особенно в те вечера. Мы ведь не притворялись, да?

Но Юнчжи лишь легко махнул рукой.

— Никки, — перебил он меня тихо, но уверенно, — не переживай. Я всё понимаю.

Он посмотрел на меня с улыбкой. Не печальной — тёплой. Почти отеческой.

— Мы не сможем построить отношения, если в основе лежит недоверие. Как бы мы не были близки — мы слишком разные. И это не плохо. Просто… правда.