Пьер Меркадье женился в двадцать семь лет. Тогда деньги ещё не казались ему единственной надёжной основой человеческой жизни. Его представления о роли любви в подлунном мире исходили не только из собственных его интрижек и связи, которая была у него в Латинском квартале. В конце концов разве не любовь привела к Троянской войне? А об императрице Евгении и маркизе Паива рассказывали такие вещи, что следовало бы поставить под сомнение признанные причины франко-прусской войны. Искусство и любовь… Жалкий, будничный конец его страстной любви к Полетте разрушил все эти иллюзии. Теперь он верил только в деньги. Наконец-то он шёл в ногу со временем.

Но даже в те дни, даже когда Пьер Меркадье, анализируя свои сокровенные помыслы и действия других людей, неизменно находил в них жёсткий отсвет презренного металла, это не мешало ему смотреть другими глазами на свои собственные поступки и видеть в них идеальные побуждения и рыцарские чувства. Да и то сказать, его преклонение перед деньгами носило довольно отвлечённый характер: спекулировал он по маленькой и не мог стать одним из цинических властителей мира; для оправдания его мелкой биржевой игры не нужен был коренной душевный перелом, который потребовался бы для превращения скромного лицейского учителя в дерзкого финансиста. Любовь его к искусству выразилась лишь в покупке нескольких картин. Уважение к деньгам привело лишь к приобретению кое-каких акций, которые он перепродавал в назначаемые им сроки. В общем, он терял на этих операциях, но небольшие суммы. Он старался себя уверить, что спекулирует для того, чтобы дать приданое своей дочери.

Иной раз, посылая распоряжение биржевому маклеру, он думал даже о Полетте. Кто знает, вдруг завтра его унесёт смерть. Разве он не может погибнуть, как его отец или отчим, из-за какой-нибудь нелепой случайности… Такова жизнь человеческая! Полетта останется вдовой, как его мать, да ещё не с одним, а с двумя малышами на руках. Впрочем, Пьер думал не только о своей жене и детях, — он заботился также о Франции. Бог мой, конечно о Франции. Ведь ему было уже пятнадцать лет в 1871 году. Франция… Ей пришлось восстанавливать свой престиж мирными путями. И ведь как быстро и аккуратно были выплачены миллиарды франков контрибуции, назначенной по Франкфуртскому мирному договору! Что ни говорите, а это больше способствовало престижу Франции, чем какая-нибудь кровавая и победоносная война. Если б французы умели хорошо спекулировать, выгодно помещать деньги, они бы завоевали весь мир.

Мне, пожалуй, скажут, что между этим духом спекуляции, при которой обязательно нужно следить за политическими событиями, и тем подчёркнутым отвращением к политике, какое выказывал Пьер Меркадье, есть известное противоречие.

Да, противоречие имеется, но я уж тут ни при чём.

Во время Всемирной выставки Пьер Меркадье был молодой человек тридцати трёх лет, а не хорошо отрегулированный автомат. В его взглядах были свои противоречия, и он как-то уживался с ними. Да ещё он почти безотчётно разделял идеи, имевшие распространение в ту пору. Кстати сказать, он не мог не заметить, как заколебались курсы некоторых акций, когда на предприятиях, капитал которых они представляли, пробудился бунтарский дух. И хотя его душа не вовсе была замкнута для благородных утопий и порой он мечтал о переустройстве мира по рецептам Томаса Мора или Фурье, ему пришлось признать, что люди чаще всего бывают ужаснейшей бестолочью, сумасбродами и действуют вразрез с собственными интересами.

Иногда Пьер заносился в мечтах до того, что придумывал свою собственную социальную систему, где неуклонно действовал бы строгий закон об отчислении некоторой доли с каждой заработанной человеком суммы… Ну, конечно, очень скромной доли. Но отчислять обязательно, чтобы все были заинтересованы в общенациональной жизни, в величии страны, в развитии её промышленности… А все отчисления употреблять для игры на бирже (по какой системе — это ещё надо продумать)… И тогда — конец наёмному труду! Совсем исчезнут антиобщественные элементы, каждый будет способствовать благосостоянию всех и сам достигнет благосостояния. Не говоря уже о моральных преимуществах, уменьшении пьянства, пробуждении чувства ответственности.

Хотя Пьер Меркадье и чуждался политики, всякой политики(!), он (поймите меня правильно) не вложил бы ни гроша в какое-нибудь предприятие, противное интересам Франции. Надо отдать ему справедливость и признать это. Он, конечно, терял понемножку на своих биржевых сделках, немного, но всё-таки терял… И всё же он сознательно пропустил кое-какие выгодные комбинации, которые ему подсказывал маклер. Совесть не позволяла ему воспользоваться случаем. Он предпочитал предприятия, успех которых был желателен для страны. Но вот беда — не все они имели успех.

Деньги…

Как ни был Пьер Меркадье далёк от политики, всё же он, прочитав в газете речь Констанса в палате депутатов, признал полезным для науки и выгодным для себя лично продать крупный пакет акций и купить акции Панамского канала. Вы только представьте себе, какое видное место в мире займёт Франция, когда она будет контролировать тот важный водный путь, который соединит Тихий и Атлантический океаны! И раз правительство гарантирует это предприятие, что может быть надёжней? Акции Панамского канала — ведь это приданое Жанны, будущность Паскаля…

И вот сто тысяч франков маленькими пачками перешли из бумажника Меркадье в кошелёк господина Лессепса.

V

На протяжении трёх месяцев Пьера Меркадье постигли два несчастья, которые глубоко его потрясли. Сначала умерла его мать. В годы его юности их связывала самая тесная близость; кроме матери, у него не было родных. Она внушила сыну множество ходячих предрассудков и суеверий, от которых он освободился с трудом, и, в сущности, окончательно так от них и не избавился. У него случались ссоры с матерью, — в особенности из-за его интереса к живописи и к художникам. Но как всё это ничтожно перед лицом смерти. Мать умерла далеко от сына, в Париже, в полном одиночестве. Воспаление лёгких быстро доконало её. Приятельница покойной прислала телеграмму о её смерти, — весть эта была полной неожиданностью для Пьера. В нашем горе об умерших близких есть немалая доля эгоизма. Умерла мать — ведь это ушёл из нашей жизни незаменимый её свидетель; наш мир, собственный наш мир начинает рушиться. Но разве важны подспудные причины скорби, когда мы скорбим? И ещё не стихла эта скорбь, как случилось новое несчастье — умерла от скарлатины дочка. Будущее ушло вслед за прошлым… А ведь малютка была первым чудом в жизни Пьера, повергшим его в восторженное изумление. Благодаря ей открылось ему отцовское чувство. Из-за неё он не решался слишком строго судить о Полетте. Ему казалось, что, дав жизнь ребёнку, он выполнил некий священный долг… И всё это кончилось так быстро и мрачно — маленьким гробиком, который зарыли в землю, в том городе департамента Ландов, откуда им вскоре предстояло уехать. Пьер не испытывал большого горя, скорее обиду, — и это была обида на злую насмешку судьбы: вот он стремился нажить денег для того, чтобы его дочке, когда она вырастет, легче было выйти замуж, а она умерла пяти лет. Пьер несколько преувеличивал свою заботу о дочери, а всё же горькие мысли об этом ненужном теперь приданом были мучительны после смерти ребёнка. Фразы, которыми нотариусы начинают брачные контракты, преследовали его даже на кладбище в Даксе, когда хоронили девочку… За её коротенькую жизнь он не успел по-настоящему привязаться к ней, он так был занят своими книгами, своим лицеем. Но смерть ребёнка была для него потрясением: его жизнь и вообще всякая жизнь вдруг как будто утратила смысл. Что теперь связывало его с Полеттой? Только Паскаль. А эти шумные излияния материнского горя, эти громкие причитания, рыдания, — сколько в них театральности! Пьер был несправедлив к жене, — она впервые испытывала искреннее горе и с полной естественностью бурно выражала его. Пьер позволил себе сделать несколько иронических и горьких замечаний по поводу её несдержанности — это лишь углубило пропасть, лежавшую между ними.