Он попытался объяснить трагедию: заседание в палате депутатов, паника на бирже, вполне определившийся, бесспорный крах Панамы… Полетта то и дело его прерывала, не понимая, что за связь может быть между крахом Панамы и слезами мужа. Даже задала классический вопрос всех эгоистов, столько раз возмущавший Пьера в её устах: «А мне-то какое дело?» Но в минуту смятения, когда всё смешалось в душе — растроганность, тоска и укоры совести, — он совсем не так, как обычно, понимал этот её вопрос, видел в нём только наивность, и потому терзался ещё больше, даже поддался мысли, что напрасно его так раздражали прежде эти слова, ибо Полетта, несомненно, вкладывала в них совсем другой смысл.

А Полетта сидела у него на коленях и, просунув руку в прореху расстегнувшейся рубашки, тихонько поглаживала его волосатую грудь. Убедившись, что речь идёт о политике, о бирже, она уже не испытывала особой тревоги. Муж, как видно, не сделает ей сцены из-за больших расходов, и с сынишкой тоже ничего не случилось: слышно, как он играет в саду, трубит в свою жестяную трубу. Нежданно-негаданно она ощутила своё превосходство над мужем — тайну такого преимущества она пока ещё не открыла, но уже наслаждалась им. Наконец-то! Обняв другой рукой Пьера за шею, она перебирала пальцами его бороду. Пьер всё говорил, рассказывал, объяснял, почему он так опрометчиво, как и многие, многие другие, поверил в чудеса, официально обещанные держателям акций Панамского канала… Вдруг он вздрогнул и сморщился от боли, — фурункул! Полетта смущённо и несколько брезгливо отвела руку, надавившую на его шею.

Пьер делал признания постепенно, мало-помалу, как расшатывают больной зуб, прежде чем его вырвать. Сам он важнейшей своей виной считал ложь и обман. Ведь он ежедневно вёл игру на бирже, тайком от жены. Ни слова ей не говоря, тратил на свои спекуляции крупные суммы, а с нею ссорился из-за каких-то мелких счетов.

Полетта вся затрепетала: а ведь и правда…

За окно выброшено сто тысяч франков, а главное, сейчас Пьер, сгорая от стыда, заглянул в свою душу более глубоко, чем в минуты одинокого раздумья, и теперь сомневался в лучших своих чувствах, высмеивал свои намерения. Приданое для дочери, будущность Полетты, если он умрёт, да ещё и забота о Франции, об интересах родины!

Ах, какая чепуха! Предлог. Он просто вёл азартную игру, вот и всё. Он всегда был игроком, только скрывал это от себя. Сначала были интеллектуальные игры, пари с самим собой… потом это увлечение живописью, импрессионистами. Спекуляция, азартная игра. Он казнил себя на глазах у Полетты, и ему доставляло какое-то болезненное удовольствие поносить себя. А что касается денег, всё было ясно. Деньги во всё вносят ясность. Деньги всегда требуют ясности. Сто тысяч франков!

Потеря ста тысяч франков оказалась для Полетты куда более чувствительной, чем скрытность мужа, которую он называл предательством. Она-то рассчитывала каждый грош, отказывала себе в новом платье, лишала себя самых невинных удовольствий, а он!..

— Как же это! — сказала она. — Значит, мы теперь нищие? Что же с нами будет?

Полетта плохо разбиралась в цифрах, она не знала, что даже такая большая потеря не грозит им неприятными переменами в образе жизни. Пьер объяснил ей это. Ах, так? Прекрасно!.. Она чуть было не сказала: «Чего же ты так расстраиваешься?» Но прикусила язычок. Нет уж, извините, не стоит его успокаивать. Оказывается, для супружеского согласия очень полезно, когда мужей терзают угрызения совести.

И, тяжело вздохнув, она произнесла:

— Деньги ещё полбеды, но вот что ты меня обманывал…

Пьер опустился перед ней на колени и принялся молить о прощении.

VII

— Здравствуй, дорогая! Я не помешала? Если ты собиралась выйти из дому, то не стесняйся… Нет? Ну, прекрасно. Мне так хотелось поболтать с тобой! Спасибо, я очень хорошо себя чувствую… Я в Париже ненадолго. Вчера приехала, сегодня вечером уезжаю, — ну, самое позднее завтра утром.

— А как твой медведь поживает?

— Отлично. Что ему делается?

— Я тобой восхищаюсь! Ты просто героически переносишь провинциальную жизнь! Вот я бы просто не могла.

— Что же поделаешь? Приходится!

И, грустно вздохнув, Полетта сбросила с плеч короткую чёрную накидку, отороченную шёлковым рюшем, шляпку с двумя чайками, и всё это положила на канапе, обитое розовым шёлком. Дениза сидела за письменным столиком в очаровательном капотике — и тут, и там, и здесь кружева, и ещё кружева — везде кружева, стоившие, должно быть, бешеных денег.

Она взглянула на свою гостью, уже преобразившуюся в Париже, заметила, что у неё блестят глаза и вообще она теперь совсем не та Полетта, какою была в пансионе. Очень мила. А всё же ей чего-то не хватает. Да, не хватает. Но чего именно? Однако Денизу де Ласси де Лассаль одолевало в тот час столько мыслей, что она не могла останавливаться на таких вопросах.

Зато сама Дениза очаровательна, просто очаровательна. Тоненькая, изящная. Лицо, пожалуй, длинновато. Зато какие дивные чёрные глаза! Прекрасные тёмные волосы причёсаны, как у Сары Бернар, на гибкой прелестной шейке из кокетства носит, как старуха, чёрную бархатную ленточку. Округлые покатые плечи, тонкие запястья, крошечные аристократические ручки. Низенькой Полетте она казалась женщиной высокого роста.