— Ну да, — ответил де Кастро. — Вы опять понесли убыток. Не слушаетесь моих советов. Что вам вздумалось играть на понижении французских ценных бумаг? Право, я совсем не хочу читать вам мораль, но факты сами за себя говорят…

— Я и на повышении немало потерял…

— Конечно, конечно… Разрешите мне высказать своё мнение, мосье Меркадье?

— Пожалуйста.

— Послушайте. Мне бы не следовало этого говорить, ведь глупо идти вразрез со своими интересами… Но я всё-таки скажу: бросьте играть на бирже! Искренне советую: бросьте играть на бирже. Вы постоянно проигрываете. Я ведь вижу, — вы тратите свой капитал, ставите под угрозу своё будущее. Бросьте вы играть на бирже! Честно говорю, вы катитесь по наклонной плоскости. У вас ещё остаётся некоторый достаток, а кроме того, вы получаете жалованье. Подумайте о жене, о детях… Бросьте играть на бирже!

Меркадье расхохотался. Смеялся он долго, деланным, раскатистым смехом. Потом ответил с презрительной горечью:

— Дорогой мосье де Кастро, можете сколько угодно читать мне мораль… Франция, жена, дети, жалованье… Всё это совершенно верно, и заметьте, что я очень хорошо помню, какие превосходные советы вы мне порой давали… Да, да, ведь мне случалось и выигрывать на бирже… Но, знаете ли, моральные ценности, к которым вы взываете ради моего спасения, совершенно обесценены в моих глазах… Вот, например, я учитель, а в сущности, мне навязали эту профессию в качестве ширмы, прикрывающей моё кругленькое состояние… Да неужели вы думаете, что я стал бы тянуть лямку, будь учительство для меня единственным средством к существованию? А семья? Давайте-ка обсудим это дело. В двадцать пять — в тридцать лет мужчина, может быть, совершенно искренне верит, что, женившись, он создаст себе семейный очаг, но к чему эта иллюзия обязывает его пятнадцать лет спустя, когда он уже в зрелом возрасте подвергнет пересмотру убогие нравственные правила, внушённые ему в детстве? Иметь принципы — это ещё не всё: попробуйте-ка переносить следствия, вытекающие из них… Кстати сказать, ходячие идеи необычайно заразительны, — пример сему — ваше напоминание мне о Франции… Нет, дорогой мой, я уже не ребёнок…

— А почему же мне нельзя напоминать вам о Франции?

— Да потому что сами вы не француз… Вы — американец, бразилец или что-то в этом роде. И, позвольте мне сказать, когда вы ратуете за Францию против французов, это невольно вызывает улыбку. Надеюсь, вы не обиделись?

— Нисколько. Я и сам нахожу это странным. Но разве я виноват, если французы вынуждают меня к этому. Вы, к сожалению, не единственный. Только и слышишь, как французы бранят и поносят свою родину, сомневаются в её силах, а иногда играют против неё. Нас, иностранцев, это удивляет и, скажу откровенно, огорчает…

— В самом деле? Да вам-то что?

— По-вашему, нам от этого ни тепло, ни холодно? Так вы думаете? По-вашему, нас ничуть не касается и не затрагивает, что там думают о Франции иные французы, для которых их родина очень мало значит… Нет, ошибаетесь! Когда мы в своей стране, очень далёкой стране, думали порой о Франции, может быть, мы видели её в мечтах лучше, краше, чем она есть в действительности, может, создавали очень неверный её образ, но, представьте себе, Франция была для нас символом чего-то большого… очень высокого, очень чистого… благоуханного…

Сложив пальцы щепоткой, де Кастро поднёс их к носу и понюхал, словно душистый цветок. Потом продолжал:

— Вас это удивляет? А ведь таких людей, как я, очень много на белом свете. Таких, которые в молодости мечтали о вашей стране, мосье Меркадье… и связывали с ней идеи, может быть, туманные, но благородные… очень благородные. Свобода, справедливость — слова затрёпанные, но ведь самые драгоценные знамёна — те, которые обратились в лохмотья на полях сражений, не правда ли? Я, заметьте, прекрасно понимаю, что мои рацеи для вас вроде как «волосы в супе», по вашей забавной французской поговорке. Да, да, я вижу. Но я только хочу сказать, что иностранцы нисколько не меньше, чем иные французы, имеют право говорить о благе Франции…

— О, насчёт этого — пожалуйста! Предоставляю вам все права. За сорок лет я столько наслышался о благе Франции, что не питаю особого желания сделать его своей монополией. Сперва была Империя, и наших солдат погнали драться в Мексику и в Италию, — кричали, что это необходимо для блага Франции. А что, спрашивается, оставила нам в наследство Империя, кроме поражения семидесятого года? Да и тут опять кричали: всё позабудьте, всё по боку, только бы сохранить для Франции Эльзас и Лотарингию. Верно? В конце концов Эльзас и Лотарингию Франция потеряла, и мы чувствуем себя от этого нисколько не хуже. Неужели вы думаете, что французам было бы легче дышать, если б розовая краска, которой Франция обозначена на географических картах, опять окрасила бы отнятые у нас департаменты? И, знаете, когда я слышу, как люди хвастаются нашими колониальными завоеваниями, меня тошнит! Колонии! Одних там убивают, а другие мрут от малярии — вот вам колонии! Прикажете мне из-за Франции наизнанку, что ли, вывернуться? Это моя родина, только и всего. Я её себе не выбирал, как не выбирал и цвет своих глаз. Разве можно обратить в святыню голубые или карие глаза?

— Бывает и так. А неужели вы не чувствуете, что Франция не просто страна, где вы случайно родились, а ваше отечество, единственное, неповторимое? Странно, что я это чувствую, а вы нет…

— Да, разумеется, странно… Вы, очевидно, лирик.

— Не думаю. Но когда я чувствую, что те или иные действия французов роняют Францию в глазах всего мира, если б вы знали, как я возмущаюсь! Вот, например, дело Дрейфуса…

Последние слова, вероятно, вызваны были оглушительными криками газетчиков, вопивших на бульваре: «Правда о деле Дрейфуса! Доказательство измены!» Меркадье пожал плечами.

— Ну, это не страшно. Всегда были запутанные судебные дела. Чем это может повредить Франции?

— Как это «чем»? Послушайте, а эти нарочитые потёмки, явное нежелание пролить свет… Совершено беззаконие, правительство ему потакает, а правосудие, как говорится, дремлет… Обе палаты парламента молчат, ни единым словом не отзываются… Генеральный штаб выгораживает преступника. Во всём этом есть что-то гнусное, что-то порочащее Францию… И вы этого не чувствуете? Ведь во всём мире люди потеряют доверие к стране, давшей Вольтера, к стране, которая… Вы этого не чувствуете? Да ведь надо же, чтобы все узнали правду, чтобы рассеялся мрак…