Вот-то будет физиономия у Полетты, когда она узнает!..

За оконными занавесками чуть забрезжила заря. Господи, как долго тянется ночь! Ещё целые часы валяться! А что если встать? Что я буду делать? Ну, хотя бы карандаши чинить. Карандаши? Что ж, очиненные карандаши всегда нужны. А куда я девал химический карандаш? Наверно, опять в лицее оставил… Очень удобно химическим карандашом исправлять письменные работы.

Вспомнил я теперь этого Бонифаса, прекрасно помню. Приплюснутый нос, веснушки. Этакий великан и притом молодой. Ей с ним, верно, не скучно. А впрочем, надо полагать, мужланы ничего не умеют. Ах, сука! А я-то, дурак, поверил! Да нет, чего там. Всё как водится. Взаимное враньё, желание влюбиться, и влюблённость готова. Комедия!

Вчера наш инспектор был как выходец с того света. Удивительно, мне всегда кажется, что его уже гложут черви. Не очень-то сыты будут червяки, — у него одни кости. В конце концов мёртвых жалеть не приходится. А вот живых… Сколько раз я видел, как мама заливается слезами… Уж, кажется, совсем была простая жизнь, незаметное, скромное существование… а всё равно — горечь, бремя забот… денежные неприятности… Как знать, может, и у Робинеля то же самое, — может, из-за этого у него и крутится манишка, и отлетает запонка от воротничка. Обязательно надо повидаться с Кастро. Если мой Паскаль кричит вместе с другими Мейеру всякие гадости, меня это не касается. Не хочу опять из-за него скандалить с Полеттой. Ну их, пусть сами выпутываются, как знают. Теперь уж, кажется, недолго ждать рассвета. Вот надоела темнота! Настоящего рассвета всё нет. Мне, значит, так и не уснуть. Родители… До чего они жалкие существа, эти родители. Жалкие и ужасные! Ну что, например, мамаша этого Бэрлена думает сделать из своего заморыша? Она мне говорила какую-то смехотворную чепуху… забыл уж что… Сын у неё будет, кажется, офицером колониальных войск, — или что-то в этом роде. Бэрлен и вдруг офицер спаги! Такой дохлый комарик, в чём душа держится! А она воображает, будто краше его на свете нет, он самый умный и сильный. Думаете — трогательно? Нисколько! Стану я мечтать о будущности Жанны или Паскаля?.. Да нет, всё, что угодно, лишь бы уснуть. Только о деньгах нельзя. Не в деньгах счастье. Бэрлен, встаньте! В наказанье извольте переписать пятьдесят раз… счастье… Странно, какие-то деревья, без листьев, карандаши… и вверху расплывается что-то розовое… большие серебряные карандаши…

LVIII

Утром были уроки, поэтому Меркадье мог поехать только в середине дня, и когда он вышел на Восточном вокзале из вагона, уже горели фонари. В Париже было чудесно, куда лучше, чем у них в городе, да ещё погода в конце октября стояла такая тёплая, совсем летняя. Приятно было ехать на империале омнибуса между рядами мерцающих огней Страсбургского бульвара. После провинции всё казалось удивительно праздничным, нарядным, даже самые поганенькие парикмахерские, даже аптеки. Цокали копыта лошадей, грохотали колёса по мостовой, и под аккомпанемент этого шума перед глазами Пьера разворачивалась панорама: иллюминация, как на ярмарочном гулянье, дома, татуированные огнями коммерческих реклам. В ярко освещённых кафе уже полно было народу. С империала всё выглядело каким-то мишурным, театральным, прямо импрессионистская декорация, — настоящий Моне.

На Биржевой площади нашему путешественнику пришло большое желание сойти и побродить по городу, оттянув немного визит к маклеру. Но из своеобразного чувства долга он машинально продолжал начатый путь и вскоре очутился на лестнице дома Кастро, где в газовых рожках трепетало пламя и стояли в нишах статуи из тёмной бронзы. Дом строили в так называемом стиле Директории, лестницу вывели, как положено, в фонаре. Пьер поднялся на четвёртый этаж, толкнул дверь; служитель в синей униформе был новый и не знал его. Очень досадно было ждать в приёмной, но вдруг дверь кабинета отворилась и вышел де Кастро уже в пальто, в цилиндре и с портфелем под мышкой. Де Кастро ростом был не выше Пьера Меркадье. Одевался великолепно, сукно на костюме такого густого цвета, как будто только что вышло из красильного чана, ботинки всегда начищены до зеркального блеска, даже как-то беспокойно на них смотреть. Усы чёрные и лоснистые, лицо смуглое, — жгучий брюнет в опереточном духе.

— Дорогой мой! — воскликнул он, увидев Меркадье. — Мне страшно жаль, но я собрался уходить… Время позднее, и у меня, право, уже голова не варит… всё цифры, цифры… и вообще… — Он широко повёл рукой, указывая на конторские столы, полки, зелёные папки, реестры в чёрных переплётах. — Но вы нарочно приехали в Париж? Хотели со мной поговорить? В таком случае я не могу с вами расстаться. Послушайте, дорогой… вам надо что-то мне сообщить, так? Но почему бы вам не сделать этого в каком-нибудь кафе, а? Разрешите мне быть хозяином… Нет, нет, прошу вас. Вы доставите мне большое удовольствие. Мне вот только хочется поскорее удрать из конторы, а мы с вами так давно знакомы, что, думается, вполне можем зайти вместе в кафе… Что для нас светские условности?

Он смеялся, сверкая белейшими зубами, самыми бразильскими, какие только можно себе представить.

Меркадье согласился. Они спустились по лестнице. Куда же пойти? Конечно, не в те кафе, что около биржи, — стоит только подумать о них, голова разламывается. До бульваров недалеко. Пробрались сквозь толчею, царившую на улице Вивьен, какую-то необычайную в этот сумеречный час, и устроились на веранде в кафе Пуссе. Сколько же на бульваре народу! Прогуливаются бездельники, торопливо проходят куда-то спешащие люди. С минуту молча смотрели на этот людской поток, не дотрагиваясь до мутной влаги аперитивов. Оттого что они сидели за мраморным столиком кафе и перед ними стояли рюмки, оба как-то растерялись, не знали, как держаться вне привычных деловых отношений.

На улице разносчики выкрикивали названия вечерних газет. Женщины ждали, чтоб им подали знак. Они были в коротеньких накидочках с высоким воротником и в длинных юбках, с шуршаньем шёлка подметавших тротуар. За соседними столиками сидели бледные мужчины и смешливые девицы. И над всем этим нависло что-то тяжёлое, гнетущее. Безликие лакеи, в чёрных фраках с манишками, казалось, наблюдали за порядком. Было почти жарко.

— Ах, мосье Меркадье, — со вздохом сказал де Кастро, — иной раз просто голова пухнет, хочется всё бросить, заниматься чем угодно, только не биржей. Говорю себе: завтра же всё брошу. Обязательно! А за ночь отойдёшь, одумаешься. Наутро ровно в девять, минута в минуту, я уже в конторе. Машинально осматриваю, всё ли в порядке, чисто ли убрано… и всё начинается снова…

— Всякое ремесло отвратительно, иначе оно не было бы ремеслом… — возразил Пьер. — Посмотрел бы я на вас, как бы вы себя чувствовали на моём месте, в классе, с двумя десятками озорных, бестолковых, косноязычных мальчишек… Что бы вы тогда запели!..

— Ну, вы всё-таки пользуетесь некоторой свободой… А я как в тюрьме! Захватила и держит неумолимая машина… Все эти биржевые курсы, последние курсы, самые последние курсы… Но они, к сожалению, никогда не бывают действительно последними!

Любопытно: сидя в кафе с биржевым маклером, Пьер чувствовал, что он делает нечто запретное. На всю жизнь у людей сохраняется с детских лет склонность надувать строгих надзирателей. Но ведь он приехал в Париж не для вылазок в кафе с де Кастро, — ему нужен был профессиональный совет этого низенького и смуглого щёголя. И Пьер заговорил о делах.