Усвоить лицейский жаргон оказалось, однако, не так-то просто. Жаргон был ухарский и непристойный. Такой же пакостный, как те рисунки, которые передавали друг другу под партами, их точность, усугублявшаяся неумелостью художника, могла смутить кого угодно. Паскаль со стыдом вспоминал свои наивные разговоры с Леве-Дюгескленом. Теперь он не виделся больше со своим другом. Со своим лучшим другом. Что же, ведь Леве остался в школе иезуитов, а значит… Теперь между ними выросла стена. Паскаль уже начинал чувствовать приближение переломного возраста. Столько ощущений волновало его, и ему хотелось покончить раз и навсегда с прежними авторитетами. Он уже сознавал свою недавнюю наивность. Ему вспоминалась Сюзанна, Ивонна, сеновал в Сентвиле, и то, что тогда им казалось преступным, теперь он считал таким невинным. Кончены эти ребячества. Но его воображение пока ещё молчало, грубостью и развязностью он прикрывал своё смущение и неведение. Ведь он был ещё двенадцатилетним мальчиком. Вдруг он стал дичиться взрослых. Теперь он уже не мог бы так разговаривать с молодой дамой, как разговаривал несколько недель назад с Бланш. Зато с какой яростью испуганного зверька он набрасывался на своих товарищей. Он теперь научился и любил драться. Ему хотелось быть сильнее всех.

И потом этот бал в лицее Карла Великого… Мысль о нём неотвязно преследовала Паскаля, потому что долговязый Потера, который всегда шёл первым по математике, сказал ему, что ещё никогда новичок не попадал на вечер в лицей Карла Великого: чтобы получить приглашение, надо занять первое место по какому-нибудь предмету, и неужели Меркадье воображает, что он ухитрится до января месяца занять в чём-нибудь первое место?

Презрение сотоварищей и притом презрение неистребимое — вот ещё одно открытие, помимо похабных разговоров, сделанное Паскалем в начале его пребывания в лицее. Он всё не мог приноровиться к новой обстановке и даже во сне видел своих однокашников. Он чувствовал себя ничтожеством, а хотел стать некоей величиной. Честолюбие, рождающее государственных деятелей и мошенников, у него выражалось в страстном желании быть первым по французскому языку и лучше всех в классе писать сочинения.

Иногда он сталкивался во дворе с отцом. Для обоих встречи были стеснительны. Обычно Меркадье-старший и Меркадье-младший обменивались рукопожатием. Как добрые знакомые. А на самом деле избегали друг друга. Никогда они не бывали вместе, не разговаривали. Впервые, и притом без всякого удовольствия, Пьер заметил, что у этого мальчишки, который стал учеником его лицея, одним из надоедливых школяров, вечно раздражавших учителя Меркадье, есть какая-то своя жизнь. Паскалю же казалось, что он теперь постоянно вторгается в ту область отцовской жизни, которая принадлежит только отцу, ибо его жена и дети до сих пор не имели туда доступа. А поэтому со стороны его, Паскаля, чудовищная неделикатность одно уж то, что он находится тут. По безмолвному соглашению они были вежливы друг с другом, но пропасть между ними всё углублялась.

Впрочем, Пьеру было не до сына. Тянуть по-прежнему лямку оказалось ещё труднее, чем он думал! В доме всё опротивело, в лицее всё осточертело. Возвратившись из Парижа, он сразу же перечёл свои заметки, свою работу о Джоне Ло. Десять раз он за неё принимался и десять раз бросал. Любопытно, что ничего у него не выходит с этой книжицей. Да и какая же это книжица? Просто груда исписанных листков. Некоторые части разработаны методически, а потом — полный хаос. Какие-то случайные мысли, рассуждения, не имеющие ничего общего с историческим исследованием, всё перемешано с его собственной жизнью и отражает вопросы, касающиеся его самого, а вовсе не рисует эпоху регентства и историю «Банка обеих Индий». Пьер ясно видел, что в этой работе у него царит хаос, сумбур, что всю её надо переделать, перестроить, одно выбросить, другое срезать, третье развить. Да всё равно и тогда не выйдет из неё серьёзного научного труда, а для литературного очерка историческая часть слишком суха и бесцветна. Но сколько же тут материала! Словно в заброшенном древнем городе, хотя бы в Помпее, где найдёшь то какие-то неизвестные предметы обихода, то рисунки и надписи на стенах, то фундаменты совершенно разрушенных домов, похожие на архитектурные чертежи. Надо бы кинуть всю дребедень в печку, приняться за что-нибудь другое. А всё-таки от времени до времени, когда дела не клеились, Пьер добавлял к написанному ещё страничку-другую, набрасывал заметки по поводу какой-нибудь фразы из мемуаров Сен-Симона, осветившей кусочек тогдашней жизни, или записывал в телеграфном стиле не идущие к делу мысли, например: «Интересно, что Ло думал о женщинах и о продажной любви… Глубокие изменения в проституции с введением банковых билетов: менее оскорбительно, более обыденно, чем луидоры…» Бесспорно, подобные соображения были совершенно неуместны в работе учителя истории господина Меркадье, которого почтили своим вниманием солидные журналы, напечатав несколько лет тому назад отрывки из незаконченной его монографии.

Надо бы бросить это уродливое сооружение, загромождённое грудами мусора и шлака. Но эта чудовищная путаница, в которой он заблудился, словно была прообразом его собственной жизни.

Его жизнь… Вот что следовало перестроить заново, — жизнь свою, а не только неудавшуюся книгу. В ту пору, когда сын Пьера Меркадье стал плохо спать, потому что весенний жар уже побежал по его жилам, сам Пьер впервые почувствовал, что молодость уходит, и его тело, уже отмеченное увяданием, множеством новых, едва заметных признаков, предупреждало его, что надо торопиться, иначе будет слишком поздно. Что будет поздно? Внезапные приступы злобы овладевали им. Он скрежетал зубами, посторонние люди это замечали. Он перехватывал удивлённые взгляды учеников…

— Итак, господин Кишера, это всё, что вам известно о «Ночи четвёртого августа»? Право, вместо того чтобы смотреть на меня с таким глубокомысленным видом, вы бы лучше постарались объяснить нам, чем было вызвано неожиданное великодушие духовенства и дворянства на этом ночном заседании Генеральных штатов, исторического значения которого вы, очевидно, совсем не улавливаете, господин Кишера…

LVII

А тут ещё и бессонница делала своё дело. Как всегда, она казалась причиной определённого состояния, а на деле являлась его следствием, рождалась из него, и в эти бессонные ночи, мучительные опустошённостью ума, медленно назревала навязчивая идея.

Пьер засыпал вполне нормально, как человек, которого ничто не тревожит, которого не преследуют никакие назойливые мысли. Но около трёх часов утра ему приходилось убеждаться, что проснулся он окончательно и не вернётся даже смутная дремота. Он боролся против очевидности, всё-таки пытался уснуть, пытался отогнать беспощадные мысли, но сколько он ни отстранял их, они подстерегали его во мраке. «Нет, я не буду думать о деньгах. Нет, я не буду думать о деньгах». А запретные мысли завладевали им, с величественным презрением к своей жертве, как и подобает снам наяву. У него пересыхало в горле, ныло под ложечкой. Он старался отвлечься, вспоминал одно, другое и опять с ужасом возвращался к постигшим его несчастьям. На бирже у него чёрная полоса, столько потерь! Нет, надо думать о чём-нибудь другом. Однако ночная панорама маленького городка, лицейские дрязги и марионетки провинциальной жизни представляли собою слабое отвлекающее средство и лишь бледными тенями мелькали на мрачном фоне тоски, которая в конце концов неизбежно завладевала Пьером Меркадье. Не думать о деньгах!

Прежде всего, что это Полетта наговорила о Бланш Пейерон? По-видимому, уезжая из Сентвиля, сия дамочка захватила с собой в Лион спасителя своей дочери, долговязого деревенского парня с приплюснутым носом. Возможно, что из него выйдет сносный лакей… пусть только этот верзила пообтешется… Слово «верзила» привело ему на память инспектора лицея, несчастное и комичное существо. Вот уж кто действительно был верзилой и казался ещё выше из-за того, что носил цилиндр и длинное пальто, болтавшееся на костлявой фигуре как на вешалке. Худое землистое лицо инспектора постепенно приобретало соломенно-жёлтую окраску — явный признак рака, который его подтачивал. Ему всегда было холодно, он ёжился, поднимал плечи, засовывал руки в карманы пальто, закутывал клетчатым шарфом свою жалкую цыплячью шею. Он почти уже был мертвецом и когда в хмурый осенний день проходил по лицейскому двору среди шумной цветущей молодёжи, то представлял собою фигуру нелепую и трагическую, эсхиловскую… А всё-таки за последние дни курс турецких ценных бумаг упал просто катастрофически. Бог его знает, что там происходит!.. А мне уже лучше и не знать… Когда нервы у человека взвинчены, он становится необычайно чувствительным и видит то, чего прежде совсем и не замечал. Например, на улице его поражает удивительная разношёрстность прохожих. Такой разнобой, что даже смешно смотреть, но подчас это становится тягостным: хочется уничтожить это живописное разнообразие, невыносимую живописность жизни. В лицее, например, сущая кунсткамера. Ну и коллеги у него! Какой контраст между измождённым длинным инспектором и толстяком директором! Какие у этого коротышки директора растрёпанные и жёлтые, прокуренные усы, пухлые руки, и эта слащавая вкрадчивость… Жофре, преподаватель греческого языка, заморыш в широчайшем балахоне, безбровая обезьяна, страдает крапивной лихорадкой, говорит скрипучим голоском. А этот Робинель, естественник в старших классах, — ему, по-видимому, труднее всего в жизни справляться с грязной манишкой, которая у него всё норовит съехать набок, и с непокорным воротничком, который поминутно соскакивает с запонки и отклеивается от рубашки, несмотря на скрученный верёвочкой чёрный галстук… коротконогий, вспыльчивый силач; бычья шея налилась кровью, того и гляди его хватит удар. А Базен, а Раньо, а Матьо!.. Низенькие, высокие, толстые, тощие, в галстуках, завязанных «свободным» бантом, в галстуках бабочкой, купленных готовыми, в потрёпанных сюртуках и, как водится, в полосатых брюках, испещрённых пятнами, — у всех одинаково убогий гардероб, хотя обладатели его весьма разнообразны… Странно, что эта пестрота человеческой среды, в которой приходится жить, так неприятно действует на нервы… А тут ещё этот бедняга Мейер… Мальчишки его теперь травят. Что это на них напало? А он такой испуганный, жалкий — ссутулится и крадётся у самой стенки. Говорит, что на улице кто-то швырнул в него старым башмаком.