Но сколько ни старался Пьер думать о Мейере, представить себе его испуганное и немножко смешное лицо, вспомнить, как он садится за пианино, отодвигается вместе с табуретом, кладёт руки на клавиши… Нет, всё равно, — то, что удалось было отстранить, — опять сверлит, сверлит мозг… Нельзя же всю жизнь растрачивать капитал. Конечно, сперва это было необходимо — капитал уменьшался на какую-то долю, зато на семейном бюджете не сказывались потери от биржевой игры: разницу в доходах покрывали деньги, снятые со счёта в банке… Но с каждым годом, с каждым месяцем положение ухудшалось. Дыр становилось всё больше, чтобы их заткнуть, всё чаще пишешь чеки, а дыры всё растягиваются… Чудно получается, но что же делать?.. Надо сорвать на бирже крупный куш, а иначе… A-а, да что ж это я!.. Думай о другом, о другом. Что же всё-таки Полетта хотела сказать, на что намекала? Ну да, в общем, она сказала что Бланш, очевидно, живёт с этим молодым мужиком… Неужели правда? А почему бы и нет? Не могу вспомнить, какой он с виду, этот самый… Бонавентур, кажется… нет, не так — Бонифас. В самом деле, почему бы моей бывшей любовнице Бланш и не спать с ним, если ей этого хочется? Мне-то какое дело?.. Сколько же я спустил на бирже в этом месяце? Десять тысяч… да, да… а потом эти бельгийские акции…

Когда в бессонную ночь человек ворочается на постели, у него возникает какое-то странное ощущение непропорциональности собственного тела. Как будто оно кое-как собрано из отдельных, плохо пригнанных друг к другу кусков. Вдруг всё твоё внимание устремляется на зубы. Какое-то неестественное, болезненное внимание, будто зубы — это самое важное для тебя, но удивительное дело, — как раз они-то у тебя во рту словно чужие, словно деревянная вставная челюсть, вырубленная из цельного чурбака, и язык беспокойно шевелится, всё время трогает зубы…

Да, вот эти бельгийские акции… Напрасно я купил их… Хотя, надо сказать, было довольно соблазнительно… Прежде всего, я не желаю, чтобы Полетта мне диктовала: вот с этим можешь водиться, а с этим нельзя; Мейер мне играет на рояле, мне это нравится, и кончено! Я прекрасно вижу его смешные стороны… А любопытное это зрелище, когда родители дожидаются у дверей лицея своих деточек… Мать Бэрлена, например. Жалкая, анемичная блондинка, бледная немочь, разыгрывает светскую даму, а сама отнимает у себя последний кусок, тянет из последних сил своего сына… Всё равно ничего из него не выйдет, он тупица и никогда не будет даже столоначальником, но так как однажды ему поставили хорошую отметку за латинское экстемпорале, то мать лелеет надежды… Или вот эти старички супруги, — они не пропустят ни одного дня, обязательно придут встретить внука, боясь, как бы их карапуз не научился у плохих мальчиков курить папироски… Или лакей богатого фабриканта вафель, который приходит за барчуком и, дожидаясь его, зубоскалит с женой швейцара… До чего надоел этот мирок балованных сопляков и их сюсюкающих родителей. Проходишь мимо них с толстенной связкой письменных работ под мышкой, а дома надо гнуть спину за столом, разбирать ерунду, написанную драгоценными детками всяких сволочных господ… Ох, эти ученики! Извольте-ка исправлять их тетрадки. До чего же раздражают их ошибки, — всегда одни и те же! Чёрт меня дёрнул пойти в учителя!

Если дураки треплют языком, мне-то какое дело. И Полетте нечего слушать всякие сплетни. А хочет, так пусть слушает, дрянь этакая! Меня от её светских знакомых с души воротит. Всё равно буду якшаться с Мейером, сколько ни болтайте. Хотя Мейер… Не стану же я нарываться на неприятности из-за Мейера. А здорово он играет Брамса! Который теперь может быть час? Какая ночами невыносимая тишина в этой глуши! В Париже слышишь, бывало, как проезжают под окнами телеги — везут на Центральный рынок капусту и морковь. Узнаёшь по ним, который час. А впрочем, тогда я не знал бессонных ночей. Разве что заболтаешься с приятелями или женщина у тебя… Не было тогда денежных неприятностей. Молодость! И зачем это я пошёл в учителя. А всё мама. Бедная мама. Да её теперь уж нечего жалеть. Это меня надо пожалеть. Мама всё вдалбливала мне в голову: надо думать о твоей будущности. Ну и вот. Вот она, моя будущность. Очень хороша!

А всё-таки… неужели Бланш путается с этим Бонифасом? Вспомнил его теперь: приплюснутый нос! Она всё испачкала, загрязнила, разрушила. Пусть бы лучше исчезла куда-нибудь или бы уж так устроила, чтобы я ничего не знал. Вечно всё получается хуже, чем думаешь. Женщин надо бы убивать после того, как мы воспользуемся ими. А то вон что потом происходит… Мне, понятно, наплевать, но всё-таки… У женщин есть отвратительное свойство: они сравнивают, они без конца сравнивают…

Значит, так я и не усну больше? Я было думал: сейчас задремлю, да вот не удаётся. А голова кружится, кружится, как будто кровать сейчас рухнет, и весь мир провалится, и эти несокрушимые стены провалятся, и вокруг будут облака… Не надо думать о деньгах… Иначе не уснёшь… Серебряные облака… И золотые… От капитала-то большой кусок отгрызен… доходы улетучились… Кастро! Надо съездить в Париж, повидать Кастро, посоветоваться с Кастро… За последнее время я всё по-своему делал, не хотел его слушать. Мама, бедная, бывало говорила мне: ты никого не желаешь слушать, всё по-своему делаешь. К чёрту твои советы, мамаша, — разумеется, я всё хочу по-своему делать! А всё-таки послушался я тебя и вот сделался учителем. Учитель истории и географии. Каналы, которые избороздили всю Францию… А что, если ученикам порассказать кое-что о Панамском канале? В сущности, во всём тут мама виновата. Ведь это она хотела, чтоб я стал учителем. А зачем мне было идти в учителя? Мы ведь богатые были. Богатые, но скряги. Добивайся пенсии, надёжного положения. Почёта добивайся. Нельзя жить только на доходы с капитала. Ступай в учителя. Если, не дай бог, лишишься состояния, поверь мне, Пьер, ты будешь рад, что всё-таки кусок хлеба у тебя останется… Так вот и слышу её слова. Эх мама! Святая простота! Вот я учитель. Лицей. Коллеги. Ученики. Письменные работы. Пожалуй, скоро уж только на этот кусок хлеба и придётся рассчитывать. А тогда…

Мелькнула неожиданная мысль, ещё расплывчатая, туманная, ускользающая… Блеснула звездой. И вот уже тот, кто томился без сна, встрепенувшись, жадно хватается за неё, отбрасывает, снова на неё наталкивается и снова к ней тянется. Перед его глазами в чёрной пропасти забрезжил свет. Он поворачивается к стене. Свет исчезает.

Когда на улицу Кенкампуа сбежались в панике люди и раздались истошные крики, не приходила ли Джону Ло мысль всё бросить и сбежать куда-нибудь, набив себе карманы такими невесомыми бумажными деньгами, которые он сам придумал?

Бросить сложные предприятия, с которыми он связал свою судьбу… бежать… на поиски какого-то иного существования — живого, бездумного, счастливого… Пьер Меркадье не мог дольше вглядываться в темноту, давая мыслям развиваться в этом направлении, потому что вспомнил не только о своей неудавшейся книге, но и о другой неудаче, о другом разочаровании. Он не любил душевной боли и, чтобы отвлечься от неё, прижимал руки к глазам и надавливал пальцами — перед глазами всплывали радужные световые круги. Он следил за их тёмными переливами, за неуловимой сменой красок, и его воспоминания уже были отделены от чёрного мрака светом солнечного дня.

Накануне, проходя по школьному двору, Пьер заметил, что ученики перешёптываются. А перед тем классом, где находился Мейер, они собрались толпой и колотили в дверь ногами, пронзительно свистели и орали: «Немец! Жид! Смерть жидам!» Среди кричавших был и Паскаль, и уж он-то вопил от всей души! Странно! А, что там! Не к чему смешивать обязанности учителя с отцовским долгом. Интересно, Кастро — еврей? Нет, не думаю. Кажется, аргентинец. Надо поскорее повидаться с ним. Я ведь даже не знаю, сколько у меня денег осталось.