— Я что-то не очень хорошо понимаю…

— Простите, это моя вина… Всё это так перемешалось с моими собственными мыслями, столько я обо всём этом думал и передумал… Вот так: я спрашивал себя, — а что если ваш разрыв с родными, в сущности говоря, — просто иллюзия… Не перебивайте! Я хочу сказать, что с ними лично вы порвали, но… Как бы это сказать, чтоб вас не задеть?

— Да валяйте, говорят вам!

— Ладно! Так ли уж велика разница между той жизнью, от которой вы отказались, и той, которую вы ведёте? Между семьёй, которую вы кормите на выручку от продажи своих картин и рисунков, и той семьёй, какую вы могли бы создать, подчинившись традициям ваших родных. Мне не хочется обижать вас, но…

— А вы меня и не обижаете. Я только думаю, что вы, и правда, навоображали обо мне лишнего. Я ушёл от своих родичей потому, что они глупцы и хотели, чтоб и я был таким же тупицей, — вот вам и всё. А живу я попросту. Работаю, как все люди, кормлю жену, злюсь, когда на дворе слякоть. Что тут худого?

— Ничего… Но это всё не то. Я воображал вас иным. Думал, что вы ушли ради чего-то иного… не для того, чтоб связать себя теми же путами, но только в сторонке… и подчиниться тому же порабощению… Я думал, вы ушли просто, чтобы уйти…

— Так ведь это не я, а Бодлер у вас в мыслях сидел: «Но истинные путники лишь те, кто вдаль уходит…» А я не путник, я такой гусь лапчатый, который не хочет притворяться, будто у него в голове ночной мрак, когда там светло… Только и всего. Уйти лишь бы уйти, — скажу вам на ушко, — ведь это то же, что болтать ради болтовни. Есть ещё один поэт, который сказал: «Бежать куда-то вдаль… бежать! — Я знаю, птицу опьяняет полёт под небесами. — Над пенной волною неведомых морей…» Только, знаете ли, мой поэт — преподаватель английского языка и продолжает учить ребят в школе… Кто же это «уходит»? Перемещаются люди, вот и всё. Вот есть у меня приятель… ну, один знакомый… художник. Он писал картины… всё о Бретани, а потом во всём разочаровался… Да и материально дела у него шли неважно… Он уехал на Таити. Подальше от цивилизации, от нашей эпохи и её уродств. Ладно. Я получаю от него письма. И в письмах он говорит только о местном жандарме. Бретонских картин больше не пишет, а пишет таитянские картины… Это, знаете, как с министерствами: спихнут министерство, а потом берут тех же самых людей, и всё идёт по-старому…

— Так вы ни во что не верите? И вы тоже?

— Как вы сказали, дорогой зять? «И вы тоже»? Интересно! — И Блез язвительно ухмыльнулся. — Ещё по кружке, а? Не хотите? Я умираю от жажды. Гарсон, кружку пива!

— Две кружки.

— A-а, прекрасно. Вы человек сговорчивый. Две кружки! Так о чём я говорил? Вы ошибаетесь. Я верю во многое, у меня уйма всяких верований, больших и маленьких. Я не герой, я простой смертный, усердный работяга… Вы огорчены? Ничего не поделаешь. Я, например, верю в искусство, — хотя это и преглупо звучит, верю в красоту и во всякие фантазии… ради них я готов пойти на гибель не хуже тех, кто верит в Эльзас-Лотарингию… Я верю, что когда-нибудь люди станут лучше… Я этого не увижу… Но ради этого работаю — по-своему стараюсь помочь… Вношу мысль в своё ремесло, стараюсь писать правду жизни, а не только ляпать краски на полотно, лишь бы замазать пустое место, потому что такому художнику и сказать-то нечего. Стараюсь писать добросовестно, без кривляний, — знаете, так, чтобы можно было, посмотревши на свою картину, сказать себе: «Это, может и не гениально, но сделано здорово. Пусть какой-нибудь желторотый птенец попробует так написать… Не получится». Нет, что вы, я сам заплачу… ведь это я вас пригласил! Ну, по крайней мере, на половинных началах! Пожалуйста, я настаиваю…

И они распростились.

Боги падают с пьедесталов.

LVI

— Ты даже не спросил, что сказала мадам Пейерон по поводу твоего внезапного отъезда. Тебе неинтересно? Нет? Какими глазами мне пришлось смотреть на неё! Вдруг куда-то умчался, оставил жену одну с детьми… Тебе наплевать? Ну, разумеется, наплевать. Я так и знала. Но, право, это свыше моих сил. За четырнадцать лет нашей с тобой жизни пора бы уж мне привыкнуть, а я всё ещё изумляюсь… Что ты говоришь? Ну, конечно, ты был такой с первого же дня… Сначала я не понимала, какой ты эгоист, какой ты чудовищный эгоист! Ах, сколько я слёз пролила украдкой!..

Всё это Полетта говорила в столовой, проверяя, как накрыт стол. К завтраку был приглашён директор лицея. И его супруга. И супрефект — в единственном числе: жена его гостила у матери в Бретани. Полетта, одетая в голубое матине, подняла прядь волос, падавшую ей на глаза, и приколола шпилькой.

Нет, Пьер не задавался вопросом, что могла подумать об его отъезде Бланш Пейерон, ибо ни разу не вспомнил о ней. Да и пусть она думает, что ей угодно.

Жизнь вошла в прежнее русло, как будто и не было никогда ни Бланш Пейерон, ни огромной кровати с витыми колонками, ни сарая позади часовни на горе, как будто не было ни мечтаний, ни вздохов, ни поцелуев. Жизнь, разделённая на одинаковые дни, словно разрезанная на ломтики: утром треск будильника, потом душ, растирание волосяной перчаткой, несколько гимнастических упражнений, лёгкий завтрак, потом взглянуть в окно, не идёт ли дождь, потом улица, лицей, коллеги-учителя, школьный двор, класс. Эти несносные мальчишки… «Господа, я хотел бы обратить особое ваше внимание на то, что произошло в ту историческую ночь, которая носит название „Ночь четвёртого августа“… Во всей мировой истории вы не найдёте подобного момента… Как могло случиться, что в каком-то опьянении, утратив сознание собственных интересов, священники и дворяне в эту ночь отказались от своих привилегий? Ещё долго история бессильна будет объяснить их непостижимое великодушие…»

Паскаль и в самом деле перешёл в лицей. Ему исполнилось двенадцать лет. Он как-то сразу вырос — это было очень заметно по его костюмам, и об этом постоянно разглагольствовала его мать. Для него с переходом в лицей жизнь круто переменилась. Лицей — это и означало как будто, что играм пришёл конец, и вместе с тем, как раз тут, видимо, и начиналась сложная, чрезвычайно серьёзная игра, правила которой не очень-то были ему известны. Он чувствовал, что его толкают, тянут, обгоняют, и ему было боязно — вдруг он окажется не на высоте положения и товарищи поднимут на смех новичка-дурачка. А товарищей было много… В его классе двадцать три человека, на большой перемене во двор высыпала целая толпа… кругом мелькало столько незнакомых лиц, которых ему всё не удавалось запомнить, и столько было больших мальчиков, почти уже взрослых, в длинных брюках. И все грубые, невероятно грубые. В первые дни их жаргон и повадки потрясли Паскаля до такой степени, что он тотчас с лихорадочной поспешностью принялся им подражать, остро ощущая при этом жгучее чувство греховности.

В его классе учился сын супрефекта Турмеш и один из сыновей владельца крупной кондитерской фабрики, где делали вкуснейшие вафли, — у обоих карманы полны были денег. Учились тут и довольно бедные мальчики, которые отсутствие у них денег возмещали силой крепких кулаков, — как, например, Редельсбергер, — его родители держали маленькую скобяную лавочку; у него уже пробивались рыжие усы и бакенбарды; ещё учились братья Тэррас, старший из них — второгодник — остался по болезни; ему уже было почти четырнадцать лет. Всеобщим посмешищем был сын богатого мясника с Новой улицы, безобразный подросток, уже с растительностью на лице, с вытаращенными глазами и полуоткрытым ртом, с густой чёрной шевелюрой, начинавшейся чуть ли не от переносицы; он выглядел ужасным дураком, особенно когда стоял у доски, переминаясь с ноги на ногу. И какой же он был неудачник! Вот уж кому не повезло! Единственный еврей во всём лицее, да ещё по фамилии Дрейфус. Как его изводили из-за этого! Он всех умолял называть его Шарлем, потому, что стыдился своей фамилии. Кстати сказать, его родители были антидрейфусары. Но учителей-то он умолить не мог: раз ты Дрейфус, Дрейфусом и называйся. «Дрейфус, встаньте, отвечайте урок!» Паскаль его не выносил. У этого Шарля был ужасно противный голос. Да ещё он всё пытался отпускать шуточки, чтобы расположить к себе товарищей, а шуточки получались совсем не смешные. В играх, разумеется, все сообща мучили его, и делали это очень умело.