Вся эта болтовня была нисколько не лучше разглагольствований Полетты по поводу остывшего кофе, но кража, даже такая убогая кража, придавала картёжной игре характер разгрома всех моральных устоев, в котором Пьер Меркадье чувствовал потребность такую же властную, какой бывает у иных потребность в чистом воздухе. Ведь он и сам совершил кражу, верно? Обокрал жену и малых детей. Все его деньги — добыча грабителя. Впрочем, большие деньги — всегда грабительские. Но здесь-то, по крайней мере, всякие лживые оговорки исчезали — надо всем господствовал закон игры, всё преобразующий, всё очищающий, как пламя. Согласно этому закону, который является всеми признанной условностью, Пьер мог спокойно приобрести в игре краденые бриллианты: ведь карточный долг — это дело чести, не правда ли? Одна карта бьёт другую, выбрасывают стаканчиком кости, — собственность исчезает, долой проклятие труда, случай дарит деньги и случай их поглощает; больше нет ничего устойчивого, всё в мире разлетается, ускользает… Ах, азартная игра! Она разбила все заповеди морали. Впрочем, эти заповеди умели только осуждать её, не думая о той силе, что таится в ней, о силе, которая переворачивает у человека всё нутро и влечёт его к азарту. Проклинайте, проклинайте, а сколько ни старайтесь, всё равно люди всегда будут играть.

Сто лир перешли в дрожащие руки Анджело. Но теперь дело шло не об Анджело, не о деньгах, не о раскрытом ноже, брошенном на стол, не о Франческе, чьё имя ещё вырывалось иногда вместе с рыданиями у её брата, — нет, для Пьера Меркадье важно было только одно: великое самоутверждение. Важно было доказать, что деньги, господствовавшие прежде над его жизнью, уже не имеют над ним власти, что ему наплевать на деньги, плевать решительно на всё, он способен рисковать жизнью за карточным столом, как рисковали некогда мужчины своей жизнью в кровавой сече, готов поставить на карту всё: и крушение своей жизни, и своё возрождение, дать доказательство своей свободы… Дрожать над деньгами — и вдруг низвергнуть их, почувствовать, что ты выше всяких проигрышей и готов сгинуть в пучине азарта.

Пьер уже начинал пьянеть, но не от вина. И вдруг он увидел, что его партнёр спит мёртвым сном, уткнувшись носом в карты. Меркадье рассмеялся. Тихонько положил на стол бриллиант, краденое золото и к проигранной кредитке прибавил второй билет в сто лир, потом встал из-за стола, вышел в большую комнату и расплатился за вино. Выбравшись, наконец, на улицу, он обнаружил, что дождь перестал, но ветер не стих; думал он только о том, каким униженным и оплёванным почувствует себя брат Франчески, когда, протрезвев, проснётся и увидит на столе деньги, свою воровскую добычу, не облагороженную игрой, да вспомнит о своей сестре… Двести лир — как раз столько Пьер и собирался дать…

Великолепно! После такого глупейшего вечера у него разыгрался аппетит, захотелось мяса. В Венеции очень плохо жарят мясо. Ничего не поделаешь. Он с трудом отыскал площадь Святого Марка, а оттуда добрался до Читта-ди-Фиренце у канала Ридотто. В кармане у него лежал теперь уже закрытый нож — всё, что осталось от приключения.

На следующее утро Меркадье уехал из Венеции, не повидавшись с Франческой.

VII

Чем больше Пьер думал об этом, тем больше убеждался, что брат и сестра были в сговоре. Парочка шантажистов, правда слабоватых: у жалкого юнца Анджело кишка тонка, не хватает ему той подкупающей бесшабашной смелости, которая внушает уважение даже к бандитам… Может быть, они упустили какой-нибудь театральный трюк? А может, Франческа не хотела, чтоб её «застигли» именно в тот вечер и в том самом месте, которым она не раз пользовалась для тех же самых целей… В таком случае с неё полвины долой. Но не вся вина.

Стоит только вспомнить, какое благородное негодование изобразили Анджело и эта красотка, услышав о деньгах… и тут же любящий брат предлагает сыграть в карты… и вытаскивает из кармана колоду, а карты, конечно, краплёные… И если б этот жулик не напился…

В Падуе погода была не лучше, чем в Венеции, и Пьер заглянул в неё лишь проездом. Там он прочитал во французской газете, что правительство привлекает Эмиля Золя к суду за его письмо к президенту республики. Опять эти защитники Дрейфуса пытаются добиться пересмотра дела. Эх, несчастные! В Виченце Пьер, однако, застрял на десять дней, потому что попал туда в начале февраля — похоже было, что наступает необычайно ранняя весна, так расцвели и благоухали сады на холмах, где стоят чудесные виллы — Монте Берико и Ротонда, которая примирила его с Палладио: должно быть, здесь славному зодчему мечталось лучше, чем в Венеции, где его гений служил лишь возвеличению дожей. По его примеру, мечтал здесь и Пьер Меркадье, не проявляя никакого интереса к политическим новостям, — например к сообщениям о событиях в Алжире, где в конце января из-за неуместной горячности сторонников Дрейфуса произошли волнения и были разгромлены еврейские лавочки. Лишь один раз Пьер немного пожалел, что его нет в Париже, — когда прочёл о большом успехе новой пьесы Ростана «Сирано де Бержерак» и о превосходной игре Коклена…

Виченца — город Палладио. Он царит там повсюду, даже позволил себе роскошь построить театр. Нет почти ни одной улицы, где не нашлось бы одного из величавых его творений, которые он щедро разбросал по Северной Италии. Своё имя этот созидатель дворцов соединил с именами знатнейших семейств города: Кьерикати, Тьене, Вальмерана, Джулио-Порто, Порто-Барбаран, и люди эти, которые были некогда его благодетелями, стали лишь спутниками его славы.

В Венеции для Пьера Меркадье символом достойнейшей человеческой судьбы был кондотьер Коллеони, а в Виченце он, очарованный Палладиевыми чудесами, спрашивал себя, не для того ли создан человек, чтобы высекать из мрамора великолепные гробницы, которые останутся вехами его жизненного пути.

Но что ему до великих людей далёкого прошлого? Он, Пьер Меркадье, должен позаботиться о собственном своём назначении на земле, о своём самоутверждении, до других ему дела нет, а он никогда не был и не будет ни разрушителем-завоевателем, ни творцом-созидателем. Как личность, конечно. Сила его целиком и полностью в отказе от всего, что его лично не касается; он проходит в мире, ни во что не вмешиваясь. Ни Палладио, ни Коллеони не могут затмить эгоизм, предельный, совершенный эгоизм, подлинную добродетель, единственную мудрость, дарованную нам природой. С какой горькой иронией Меркадье, сидя в фешенебельном кафе на Корсо, смотрел, как местные представители золотой молодёжи бродят под аркадами и могут часами торчать у террасы одного из этих кафе в туманной и тщетной надежде, что какой-нибудь богатенький приятель пригласит их за свой столик и угостит рюмочкой! Они отличались общительностью, прогуливались целыми стаями, все были в возрасте безумств, свойственных юности, но как ни многочисленны были эти развинченные потомки прославленных художников и солдат эпохи Возрождения, в их толпе не нашлось бы ни одного Палладио, ни одного Коллеони, ни одного Меркадье… Глаза у них горели от тоски, снедавшей их до такой степени, что от неё совсем можно было зачахнуть. Они готовы были поверить любой фантастической нелепице, лишь бы как-нибудь убить вечер…

Иронически взирать на молодёжь — вот месть человека зрелых лет. Пьер с любопытством рассматривал этот зоологический сад, этих уличных обезьян, меж которых шныряли странные фигуры — монахи в бурых шерстяных сутанах, напомнивших Пьеру о вигонях, четвероногих обитателях Центральной Азии… Так прошло десять дней, и за это время Пьер не разговаривал ни с одной живой душой. А потом вдруг Виченца до того ему опротивела, что он буквально бежал из неё в Верону, — выбрав этот город из-за Ромео и Джульетты, словно легендарная чета влюблённых играла важнейшую роль в его жизни.