Все эти разговоры были для Пьера китайской грамотой. Война? Одно лишь это слово имело для него смысл. А всё остальное — Фашода, капитан Маршан… ему-то что? Но, учитывая тот страстный интерес, который теперь проявляла к Судану даже госпожа де Понтарлье, следовало признать, что надоевшая песня находила отклик в сердцах. Пьеру Меркадье этот романс ничего не говорил.

Англичане? Кто тут англичане? Божья коровка Тревильен или та старуха из казино? В семье у Пьера укоренилось давнее пристрастие к Англии: там такие добротные товары; а прославленная английская опрятность — омовения в ваннах, в огромных тазах; а лошади… у старика Сентвиля была слабость ко всему, что приходило с другого берега Ламанша. А Китс, а Шелли?.. Война?.. Это меня не касается. Если люди с ума сошли и готовы воевать…

Идея Хью Тревильена устроить вечер в ресторане оказалась не особенно удачной… Он наприглашал уйму гостей; госпожа де Понтарлье надела красное декольтированное платье с чёрными тюлевыми бантами на плечах; Видаль-бей не снял своей фески: фрак и феска — очень своеобразное сочетание, не правда ли? Был также какой-то испанский гранд, который пил минеральную воду и целовал в затылок миниатюрную блондинку в голубом, жену директора казино; были какие-то оригинальные молодые люди, писатель из Парижа, переехавший на время в Ниццу, некий Жан Лоррен, человек весьма дурного тона; все эти господа ужасно боялись войны; была ещё актриса, которая без особых упрашиваний прочла за десертом стихотворение Бодлера («Я долго жил средь портиков просторных»); она декламировала, стоя у открытого окна, а за окном закатывалось солнце, разбрасывая по морю золотые мимозы. Актриса была особой темпераментной и крепкого сложения, с тяжёлым узлом чёрных волос, одетая в серебристый пеплум а-ля Сара Бернар, обнажавший её полные красивые руки.

Она скандировала александрийский стих, а груди её вздымались, как два морских животных. В волосах у неё были приколоты серые ирисы.

Но гости настороженно поглядывали друг на друга, озабоченные неожиданно представшей перед ними перспективой войны. Быть может, завтра вот этот и вон тот станут врагами… Говорили, что английский флот уже стоит перед Шербуром или перед Кале… Какое счастье, что русские — наши союзники! Того и гляди грянет…

— А вы-то верите в эту их войну? — спросил Пьер у хозяина празднества. Но Тревильен не слышал, так он был увлечён беседой с Жаном Лорреном, который рассказывал всякие истории о Монмартре, о необыкновенных апашах и бандитах, великолепно танцующих канкан… Госпожу де Понтарлье удерживала только её дружба с Тревильеном, а то она готова была растерзать англичан в клочки. Она начала свою карьеру кафешантанной певичкой, но недаром она была теперь вдовой генерала де Понтарлье, командовавшего бригадой в Тунисе, — он всегда говорил, что Французская республика опозорила себя, предоставив англичанам распоряжаться в Египте. «А ведь ещё не кончился век Наполеона!» — возмущался он. Пьеру Меркадье странно было слышать, как возрождаются легенды: Египет, Наполеон, Трафальгар… Послушать этих вояк, так подумаешь, что они всю жизнь кипели ненавистью к Великобритании и жаждали расправиться с ней…

На землю тихо спускалась ночь; всё больше осушалось бокалов; цыганский оркестр играл танец за танцем. Меркадье, вальсировавший весьма посредственно, пригласил блондинку в голубом. Кружились и другие пары. Блондинка, глядя на своего кавалера с томной улыбкой и прижимаясь к нему, без особого, правда, значения, сказала:

— Я хочу спросить вас… Только боюсь показаться дурочкой…

— Пожалуйста, спрашивайте…

— Где эта Фашода?

Пришлось Пьеру сознаться в своём невежестве. Где-то в Судане… Столько событий, всё время учи из-за них географию. Давно ли кончилась война в Китае, когда приходилось запоминать множество самых невероятных названий, а теперь, не угодно ли, приучайся к африканским именам.

— Я думала, — заметила блондинка, — что никто ещё не знает, где Нил берёт начало.

— Вот именно, — отозвался Пьер и повёл свою даму выпить бокал шампанского.

К ним присоединился полковник. Он опять заговорил о Маршане.

— Полковник, да не станут же всё-таки люди драться из-за Судана, — сказал Пьер. — Никогда! Французы, которые ещё помнят, что такое война, какая это ужасная драма…

— Нет, милостивый государь, нет! Французы не станут драться из-за Судана… Но, может быть, они станут сражаться ради своего знамени… Ради того, чтобы не пришлось им показать себя перед англичанами жалкими трусами и с позором убрать своё знамя из тех земель, где оно гордо развевалось… Вам не приходила в голову такая мысль? Нет?

— В пустыне, знаете ли, знамя изнашивается, выцветает…

Нервный тик устрашающе задёргал щеку разгневанного полковника. Он в свою очередь похитил блондинку в голубом.

«Война… Это меня нисколько не касается. Я никогда не был солдатом. Я свободен. У меня есть деньги. Я могу уехать куда угодно: в Грецию… в Испанию… Да и не будет войны, просто отдадут англичанам клочок пустыни». Среди гостей была женщина, которую Пьер раза два видел в зале, где играли в баккара. Необыкновенно привлекательная фигура. Очень чистое лицо, правильные черты, великолепная спина, ростом маленькая, но поразительная осанка; пепельные волосы зачёсаны наверх, спереди одна прядь спущена мысом надо лбом, доходит почти до больших серых глаз и снова забрана в довольно высоко взбитый шиньон. Она была в чёрном платье, а когда садилась, непринуждённо закладывала ногу на ногу, так что вздёргивались зелёные оборки нижней юбки и видны были щиколотки, обтянутые тончайшими чулками. Она была очень молчалива, хотя за нею усердно ухаживал молодой житель Ниццы, каким-то образом попавший в это космополитическое общество. Пьер не мог отвести от неё глаз.

Тревильен пригласил её танцевать. Потом снова вернулся к Жану Лоррену.

О чём она разговаривала с Тревильеном? Пьер хорошо видел, что они оборачивались и смотрели на него и что она улыбалась. А, да не всё ли равно! Странно устроен мужчина: достаточно ему встретить привлекательную женщину, и вот фантазия заработала. Было уже совсем темно. Меркадье вышел на террасу. Ночь стояла тихая, тихая. Но как будто надвигалась гроза. Вдали переливались огни Ниццы — словно кайма золотых мимоз оторочила густой мрак, и где-то в сердце чёрного пейзажа чуть слышно дышала безмолвная пучина моря.

Что за нелепое представление об этих людях возникло у него, Пьера Меркадье? Как случилось, что он несколько дней воображал, будто между ним и этими людьми есть некое созвучие душ, подобное одинаковым отзвукам хрустальных сосудов на одну и ту же музыку — музыку жизни?

Ведь он и вправду вообразил, будто существует нечто вроде молчаливого таинственного братства, в котором он нашёл своё место, некая человеческая семья, в которой он не был чужаком. Что же питало эту иллюзию? Не заговорила ли в нём запоздалая потребность в тех самых чувствах, от которых он бежал? Малодушие? Но как бы то ни было, всё, что он навыдумывал себе при ярких отсветах игры, в обстановке казино, мигом рассеялось вне этих рамок: корректные господа и дамы в вечерних туалетах, теснившиеся в банальном зале ресторана, не могли ни на одно мгновение обмануть его. Как вульгарны все эти особы с тёмным прошлым, разыгрывающие из себя светских людей, как противны их кривлянья, их грубое притворство, в котором так ясно сквозит скрытое желание уверить всех, будто они принадлежат к самому высшему обществу, — тому, что допускает в свой круг лишь избранных и отбрасывает мужчин-отщепенцев и женщин сомнительного поведения…