— Я не сержусь на вас за ревность, — щебетала Рэн, — лишь бы она не отравляла мне жизнь. Кто не ревнует — ничего не чувствует. И даже, скажу вам по секрету, ревность — пряная приправа, и она мне льстит… Только, пожалуйста, без глупостей, Джонни!

Она придумала называть его Джон или Джонни в честь Джона Ло.

— И потом я не хочу называть вас именем, которое вы истрепали со всеми вашими женщинами… Для дружбы нужно другое имя!

По правде сказать, Пьеру даже нравилось это чувство ревности: она придавала связность мыслям, смысл долгим вечерам, больше остроты условиям игры; она входила в багаж суеверий игрока, управляла, согласно изобретённым им правилам, его ставками, заставляла начинать игру то с того, то с другого стола, переходить на рулетку и так далее. Но всё же его тревожило, что у него ноет сердце всякий раз, как он замечал возле Рэн какого-нибудь незнакомца, которого раньше никогда не видел, не совсем ещё дряхлого старика и не совсем урода. Влюбился он, что ли? Он хорошо знал, что даже задавать себе подобный вопрос опасно. Как только поддашься таким мыслям — обязательно влюбишься, влюбишься в тот самый день, как согласишься считать себя влюблённым. А если он согласится на это, придётся вести себя с Рэн по-другому. Это уж неизбежно, правда? Но ведь тогда всё может рухнуть. Сейчас он в известной мере чувствовал себя счастливым. То было счастье дремотное, но реальное. Пьеру хотелось быть возле этой женщины вовсе не ради наслаждений, которые она могла бы дать ему, но ради чувства умиротворённости, которое он испытывал близ неё. Только вот дозировка часов близости и разлуки не всегда удовлетворяла его. Но пока ещё тревога от её отсутствия, разрастаясь, не обращалась в страдание, она даже была приятна. Меркадье делил теперь своё существование между Рэн и одиночеством. Быть может, ничуть не лучше было бы отдать всю свою жизнь владычеству Рэн, чем остаться в полном одиночестве. Быть может, а иной раз ему казалось, что это было бы много-много лучше.

Самыми отрадными часами были те, которые он проводил в номере у Рэн. Как билось его сердце, когда он спрашивал швейцара: «Мадам Бреси у себя?» Он знал, что она дома, и всё-таки волновался. Рэн занимала большой номер в два окна, выходившие прямо в сад, который разросся по склону, спускавшемуся к казино. Под сводами деревьев не видно было неба, только проглядывала в конце аллей тёмная синева моря. Листья, ещё нежно-зелёные, но крупные, походили на ласково простёртые ладони, — тропические листья, заботливо укрывавшие тех, кто боится солнца. На высоких окнах висели старые белые шторы, порыжевшие от времени; их уже приходилось держать спущенными почти до трёх часов дня: постепенно жара усиливалась, готовясь укорениться на всё долгое и ещё далёкое лето. Комната Рэн была самым обыкновенным номером гостиницы, обставленным мебелью далеко не новой, но заново покрытой белым лаком; обивка на ней, так же как дорожка на бесполезном камине, была из потёртого жёлтого бархата; всюду болталась бахрома с помпончиками, умывальник скрывала китайская ширма. Но присутствие Рэн всё преобразило. Каким-то чудесным образом, — потому что оно мало в чём сказывалось. Она лишь переставила по-своему кровать, стол и кресла сгруппировала в одном углу, и посреди комнаты стало просторно. Воздух был напоён запахом нежных духов; этот аромат Пьер услышал впервые, — ещё не зная, от кого он исходит, — в тот вечер, когда Рэн встала позади него на террасе загородного ресторана, в котором Хью Тревильен устроил свой званый обед. Запах этот через некоторое время чувствовался сильнее, словно подтвердившаяся догадка.

Чтобы вдохнуть живую душу в банальный номер гостиницы, довольно было этого аромата и каких-то мелочей: шарф, воротничок, оставленные на стуле; платье, разложенное на постели, ещё не убранное в гардероб; перчатки, брошенные на стол вместе с программой концерта и бутоньеркой, отколотой от корсажа. Спрятанная в шкафу спиртовка: запах спирта иногда боролся с запахом духов. Всё это придавало отношениям какую-то интимность и слегка опьяняло Пьера. «Ну, я займусь делом, как будто вас тут и нет», — говорила она и стирала в умывальном тазу носовые платки, чистила щёткой пальто, снимала с плечиков платье. Она звонила горничной, распекала её за то, что рубашки оказались плохо выглаженными; отдавала ей в починку юбку, у которой она оборвала подол, зацепившись за него каблуком…

— Ох, этому конца не будет!.. Ужасно трудно держать свои вещи в порядке, столько времени уходит! Как же со всем этим справляются женщины, когда у них на руках целая семья — муж, дети, а многие сами работают…

— Нанимают прислугу или же ходят неряшками.

Очарование Рэн было в её недоступности и вместе с тем в какой-то домашней близости. Это было страшно, во всяком случае страшно для Пьера, — он всё ждал, всё боялся, что какое-нибудь слово, какой-нибудь жест рассеют волшебство и обратят дружбу в лихорадочное вожделение. Но ведь он ни разу её не поцеловал. Какая глупость! Пусть она говорит, что достаточно с неё волнений, — она сама их вызывала, эти волнения. Даже разговоры, которые она вела с Пьером, похожи были на театральные диалоги, где слова скрывают подлинные чувства действующих лиц. За всем сказанным подразумевалось нечто большее; и то, о чём умалчивали, придавало особый оттенок самым невинным речам, и иной раз кажущееся их равнодушие не могло обмануть. Почти каждый раз Пьер надеялся, что всё сейчас перевернётся. Но Рэн отличалась поразительной хитростью и сразу чуяла надвигавшуюся опасность. Разговор, зашедший слишком далеко, внезапно сворачивал на самые невинные предметы и отпугивал загоревшееся желание. Было почти невозможно обойтись с этой женщиной непочтительно.

Да она ещё взяла с ним тон полнейшей непринуждённости, которую женщина может позволить себе только с любовником или с тем, кто для неё в счёт не идёт, — подкрашивалась у него на глазах и даже целых два часа расхаживала при нём по комнате с густым слоем крема на лице. Это неподдельное отсутствие кокетства представляло собою невинную и естественную самооборону, вызывавшую иногда у Пьера великую досаду. А тут ещё докладывали, что пришёл Тревильен.

— Неужели вы примете этого клоуна?

— Ну, конечно. Почему же мне не принять его?

— Потому что при нём невозможно будет ни о чём поговорить.

— Вы несправедливы к Хью. Да и что я могу сделать? Если я велю сказать, что меня нет дома, что вообразит портье? Ведь он знает, что вы сидите у меня.

— Да пусть себе воображает, что хочет! Велика беда, если…

— Тише, тише! Вы нарушаете правила игры. Мне вовсе не хочется, чтобы портье считал нас любовниками… Я хоть и разошлась с мужем, однако ношу его имя…

— Чепуха какая!

— Чепуха или не чепуха, а я приму Хью. В конце концов нашим с вами знакомством мы обязаны ему.

— А какое, спрашивается, для вас удовольствие водить знакомство с этим… с этим… болваном… Ведь это всё равно, что разговаривать с бумажными цветами?

— Ну это не так неприятно. Джонни, вы меня поражаете! Уж, кажется, такой мужчина, как Хью, не может вызывать в вас ревности…

— Не понимаю, чем такие фанфароны могут нравиться женщине…

— Да тем, что с ними женщина чувствует себя совершенно спокойной… И надо отдать им справедливость, — они настоящие дамские угодники, — вероятно, по той причине, что ничего больше дать женщине не могут.

Рэн нажимала кнопку звонка и говорила горничной:

— Попросите подняться того господина, который ждёт внизу… А теперь, дорогой мой, постарайтесь не походить на ревнующего поклонника…

XIII

Какая везде толпа!.. И откуда взялось столько народу! Движение транспорта было прервано и направлено в обход. В воздухе красовались протянутые через улицу коленкоровые полотнища с приветствиями. Зрители перекликались. Ребятишки дудели в жестяные трубы. Молодые кавалеры вертелись вокруг барышень, те хохотали, и в девичьем смехе была свежесть весеннего ливня. Возле тротуаров расставляли стулья. Время от времени какой-нибудь юноша с голубой повязкой на рукаве стрелой проносился по опустевшей мостовой, согнув локти и сжав кулаки. Злые шутники кричали тогда: «Едут!», и все бросались на мостовую, глядя в сторону Ниццы. Переполох преждевременный, напрасный. Гонщики велосипедисты появятся лишь минут через двадцать, через полчаса.