Пьер зашёл за ней в отель. Она надела то самое платье, в котором была накануне. Он повёз её в Босолейль, в маленький тихий ресторанчик, где им не грозила встреча с Тревильеном и его компанией. Пьеру хотелось показать Рэн, что он понимает толк в кушаньях и винах. Их обоих это забавляло. Забавляло и то, что лакей, видимо, принимая их за влюблённую парочку, предложил им столик, стоявший в уединённом уголке сада. Пьер сжал руку Рэн, она не отняла руки, только сказала: «Как странно! Мне кажется, что я всегда была с вами знакома». Сказала она это так просто, бесхитростно, что нельзя было усмотреть в этих словах никакого заигрывания. Они условились, что будут вести себя друг с другом так, как будто они старые друзья, которые, возможно, были чуточку влюблены друг в друга, но давно, очень давно, а потом жизнь разлучила их, и они больше не виделись.

Кругом никого не было. Пьер наклонился к Рэн.

— А почему бы нам не воскресить прошлое?.. Чтобы всё было, как прежде? — Её руки взметнулись со стола к плечам, и она немного откинулась назад.

— Будьте умником, — сказала она. — Зачем портить сладкие воспоминания?

И она принялась выспрашивать, что с ним было за время их мнимой разлуки, заставляя Пьера под этим предлогом рассказывать о своём прошлом. Он с некоторым удивлением отметил, что охотно поддаётся этой игре и соблазну довериться ей, так же, как она вчера доверилась ему. Не успел он опомниться, как уже пустился в пространный рассказ о своей жизни. Рэн слушала его, покуривая тоненькие пахитоски, которые доставала из золотого портсигара. Он остановился.

— А знаете, ведь я никогда раньше этого не делал.

— Чего не делали?

— Не рассказывал о себе… никому не рассказывал о своей жизни. Никогда. Даже вчера ещё, если бы мне сказали, я бы не поверил… Я просто презираю такое бесстыдство… со стороны мужчины. Погодите, может быть, я всё же поддавался этой слабости? Да, да, один раз в жизни я пустился откровенничать… Но я тогда, кажется, был пьян…

— С кем же это вы откровенничали? С хорошенькой женщиной?

— Нет, что вы… С Мейером.

— А кто он такой?

Пьеру вспомнилось, как он беседовал с Мейером в кафе за рюмкой абсента… Но это не назовёшь откровенными излияниями… Нет, он ещё никогда никому не рассказывал о своей жизни. Как же случилось, что из всех людей на свете эта незнакомая женщина…

— Насколько я могу понять, — сказала она, — вы оказали мне большую честь… Итак, вы обманывали жену насчёт биржевых курсов…

Показалось ли ему, или действительно в её словах прозвучала насмешка, которой он совсем не ожидал? Он обиделся. Он ещё не привык к правам, которые присваивает себе дружба, особенно женская дружба. Рэн не без труда его успокоила и уговорила продолжать рассказ.

— Странно, право, — заметила она. — Не могу вас представить в роли учителя, среди шалунов школьников… А ведь вы занимались этим столько лет! Какое надо иметь терпение!.. Расскажите подробнее о вашем Джоне Ло, мне это интересно…

И он заговорил о своей монографии, которую ещё никому не показывал, за исключением предисловия, которое однажды он читал Мейеру, как раз Мейеру. Рассказывал он с большим жаром, на что совсем не считал себя способным. По его словам, в этой работе о Джоне Ло переплеталось несколько тем, касающихся человеческой участи, и была попытка разрешить сложные проблемы — о свободе воли и предрешённой судьбе, о противоречии между гением, с одной стороны, и обществом — с другой. И говорилось об этом не прямо в лоб, а косвенно. Всё это раскрывалось на частном примере загадочной жизни финансиста, в котором, однако, каждый, читая монографию, мог бы увидеть, узнать самого себя, — только в ином обличье. В восемнадцатом столетии зародилось то, что расцвело пышным цветом в Панаме, в мошенничествах нашего времени…

— И вы бросили свою рукопись?

— Да.

— Какая жалость!

Казалось, она говорит совершенно искренне.

— Вот видите, — добавила она. — Хью был прав… Вы писатель, романист, и будь рукопись при вас, вы бы мне прочли её.

— Я, вероятно, внушил вам неправильное представление о моей работе. Это всего лишь исторический очерк… Я, правда, позволил себе некоторые вольности…

— Нет, нет, это роман! Разумеется, не в духе Бурже. Когда вы начали свой труд то писали сперва с педагогической целью, потому что вы ведь были учителем или считали себя учителем. Но мало-помалу, постепенно ваша книга видоизменилась, наряду с переменами в вашей жизни, — правда? Вы всё больше отходили от первоначально намеченной линии, в книгу проникала ваша собственная жизнь, эта книга сделалась отчасти вашим духовником, помогла вам признать самого себя. Это уже был психологический этюд… Если бы вы захватили её с собой, она заполняла бы вашу новую жизнь, и эта жизнь получила бы в ней своё отражение, иное, чем прежде… И книга стала бы настоящим романом: «Джон Ло на Ривьере»… Интересно, как Джон Ло отнёсся бы к рулетке? А в его время существовала рулетка? Может быть, по приезде в Монте-Карло Джон Ло запутался бы в любовном приключении с какой-нибудь молодой женщиной, которая и слышать не хочет о любви.

— Рэн!

— Ну дайте же мне помечтать, Пьер… Вы мне читали бы главу за главой, и мало-помалу мы стали бы позволять шотландцу то, в чём отказываем друг другу… Для того чтобы понравиться мне, вы описывали бы в книге всё то, что происходило бы только в вашем воображении… Но раз вы бросили рукопись, поговорим лучше о вашей Бланш… вы мало мне о ней рассказывали…

Сначала он немного стеснялся, потом разошёлся, заговорил и долго рассказывал о Бланш.

XII

Пьер перестал играть днём. Он виделся с Рэн ежедневно, они вместе прогуливались, ходили по всем магазинам Монако, иногда нанимали экипаж и забирались по горным дорогам высоко-высоко, наслаждаясь весенним солнцем. Ездили в Ментону, смотреть бой цветов. Ездили в Ниццу, проводили там целые дни, даже заглядывали в казино. А то Меркадье просто приходил к Рэн в гостиницу, и они часами разговаривали у неё в номере.

Вечером они встречались в залах баккара, чаще всего играли порознь, но чувствовали себя сообщниками. Они условились — не афишировать в казино своих отношений. Как будто им приходилось что-то скрывать. А впрочем, им действительно нужно было кое-что скрывать, нечто более хрупкое, менее выдерживающее чужие взгляды, чем любовная связь. Они скрывали свою дружбу. Это была их тайна.

У Рэн имелось немало знакомых и на Лазурном берегу и в Монте-Карло. Она не всегда бывала свободна, ибо продолжала встречаться со своими друзьями. Пьер иногда роптал на это. «Не надо, — говорила она, — не надо тирании меж нами!» Да и какие у него были права? Встречая в казино знакомых, она болтала с ними, они подходили вслед за ней к столам, она играла с ними в доле. Пьер смотрел на всё это издали, с некоторой ревностью. Время от времени она мимоходом, словно милостыню, бросала ему приветливое слово. В иные дни она как будто совсем забывала о нём, и Пьер не мог понять, неужели она действительно увлечена болтовнёй с какими-то хлипкими фатами, с которыми ему было бы противно разговаривать. Она смеялась, когда он говорил ей об этом. Впрочем, он не часто на это решался.