— О, я знаю! — добавила она, видимо, угадав шевельнувшуюся в душе собеседника досаду. — Я знаю, может, покажется неуместным, как это я…

— Что вы, мадам, помилуйте!..

Торопливость протеста была равносильна признанию, и оба засмеялись.

— Некогда женская жизнь была совсем иной, чем теперь, — сказал Паскаль де Сентвиль. — Правила были другие и желания не те…

— Вы так думаете? Чувства одни и те же, только результаты разные. Женщины всегда похожи друг на друга.

— Вас бы не удовлетворило то, что прежде считалось счастьем.

— А разве вы знаете, чем мы сейчас удовлетворяемся?

— Кое-что знаю.

И господин де Сентвиль с многозначительным и лукавым видом погладил свои усы. Бланш подумала, что все мужчины, положительно все, — испорченные школьники.

— То, что раньше заполняло жизнь женщины, — сказал он, — для вас было бы и тягостно и скучно.

— Вы так думаете? А чем, по-вашему, заполнена моя жизнь? Хотя бы один день, один-единственный день моей жизни?

Господин де Сентвиль должен был признать, что об этом он не имеет ни малейшего представления.

Оба опять смеются.

— Вот мы с вами смеёмся, — заметила Бланш, — а ведь говорим мы о вещах совсем невесёлых. Какая уж тут смехотура!..

Смехотура? Слово прозвучало очень странно у подножия Сентвильских башен. Таких выражений в лексиконе старого дворянина не имелось. И тотчас он стал жеманничать, сказал лицемерно:

— Да-с, наши матери верили в бога, вера скрашивала для них пустыню существования…

Фальшивые слова произвели неожиданное впечатление: Бланш тяжело вздохнула. Уж не близился ли какой-то кризис в её загадочной душе? Но, по правде сказать, на этой террасе, где над головами собеседников пронеслась большая стрекоза, голубая с чёрным, у этого старинного замка, вера в бога показалась Бланш чем-то бесконечно изящным, далёким, незаменимым; но всё же унылый вздох не прервал мечты, явно овладевшей Бланш. Мечты мимолётной, которая вызвала странные слова, обращённые вовсе не к господину де Сентвилю, как это он, по наивности своей, думал:

— Не столько вера их утешала, сколько священники… Какой-нибудь один священник, духовник… Ах, в этом должна быть своя прелесть! Какое умиротворение!..

— Боже мой, мадам, республика ещё не перебила священнослужителей, и если вам пришло желание исповедаться, я могу послать в Бюлоз за священником.

— Право, граф, — сказала Бланш, невольно подчёркивая этот незаконный титул, — право, вы напрасно смеётесь над вещами самыми священными… Конечно, я неверующая, но к религии и к церкви отношусь почтительно. Теперь уж слишком поздно, для меня уже просто невозможно войти в исповедальню и просить отпущения грехов… Но я жалею, жалею, что у меня нет веры. Даже если всё это обман, ложь… Нам всем бывает необходимо порой открыть кому-нибудь душу, это свойственно нашей натуре… Но открыться возможно, конечно, только мужчине. Какое же доверие женщина может питать к женщине, к такому же слабому существу, как она сама?

— Кроме священников, есть и другие мужчины.

— Отношения между мужчиной и женщиной изуродованы. Лишь только эти отношения становятся близкими, затрагивают самое главное, люди спотыкаются… Нет, тут нужно другое… нужен духовник…

— Но ведь есть мужчины, которые уже вышли из возраста искушений и соблазнов, но ещё не совсем забыли требования жизни и могли бы стать опорой…

Бланш посмотрела на него долгим взглядом и опять вздохнула:

— Да, вероятно, есть мужчины, которые уже не знают искушений и соблазнов, — сказала она, и самый звук её голоса, её интонации придавали этим словам иной, более ясный смысл.

Господин де Сентвиль обхватил рукой спинку стула и склонил голову, просияв доброй, покровительственной улыбкой. В глубине души он не совсем был уверен, что мужчина когда-нибудь выходит из возраста искушений и соблазнов.

«Всё не можешь проститься с жизнью», — подумал он. И мысленно сказал себе в старомодных выражениях ещё многое, — то, что и радовало и удивляло его. Так, например, он говорил, что никогда не поздно вдохнуть аромат цветка… что душа всегда остаётся молодой… А вслух он произнёс всего несколько слов, которыми низверг себя с небес на землю.

— Да-с, — услышал он как будто со стороны свой голос, — а в самом деле, чем вы заполняете дни своей жизни?

XX

Стоит забраться в беседку, забудешь весь мир. В самой середине террасы, там, где как будто ведут хоровод кедры с розоватыми на солнце стволами и тёмными кронами, зубчатыми, словно игрушечные оловянные деревья, запущенная дорожка ведёт к бревенчатой круглой хижине с соломенной кровлей. В хижине только одна комната с высоким потолком; посередине — стол, вернее, высокий пень, на который прибили широченную доску; из окон падает неверный свет, как в церкви, потому что во всех четырёх узких окнах, похожих на стрельчатые готические окна, вставлены цветные стёкла. Из-за этого на полу лежат голубые и красные пятна. Пол земляной, и сейчас Ивонна подметает его свежим веником. Сюзанна побежала нарвать цветов. Паскаль сидит в плетёном камышовом кресле и как будто курит трубку, которую изображает странно изогнутая ветка, подобранная накануне в парке.

Целая сказочная эпопея родилась в этой романтической хижине, тешившей воображение прабабки Паскаля в те дни, когда выходила «розовая библиотека» и героини мадам де Сегюр, достигнув юношеского возраста, впервые знакомились с Шатобрианом и читали тайком «Рене». Но сказки, возникшие в голове Ивонны, нисколько не походили на мечтания тоскующих душ во времена Второй империи. Паскаль — охотник канадских лесов, траппер. Сюзанна — принцесса, заблудившаяся в лесной чаще. Ивонна… О, Ивонна играет куда более сложную роль.