Сюзанна приподнялась и внимательно посмотрела на него.

— Поразительно! — протянула она.

У Паскаля на душе неспокойно: ведь, в сущности, он не любит по-настоящему отца с матерью. Ненависти к ним у него, конечно, нет. Просто они ему совершенно безразличны.

— Так что же, тебе наплевать на родителей? — спрашивает он Сюзанну. Она молчит, уставившись в одну точку.

— Нет, — отвечает она, наконец, — я их не люблю. Не люблю. Ненавижу их! Пусть бы они умерли.

Паскаль загорелся любопытством. Он пристально посмотрел на Сюзанну, как будто перед ним была какая-то новая, незнакомая девочка. Потом попробовал думать об отце и о матери. Понятно, очень уж большой любви он к ним не чувствует, но если б они вдруг умерли… Папа, например… Вот, если б от него, Паскаля, зависело жить им или умереть? Что бы он тогда сделал? И вдруг у него даже сердце защемило от эгоистичного страха: ведь он тогда останется один на свете. Нет, нет, пусть папа и мама не умирают! Ведь он ещё маленький. И зачем только приходят такие гадкие мысли, в которых стыдно признаться…

— Погляди, Сюзанна, у тебя чулок разорвался. Да не этот… на правой ноге. Мама будет тебя бранить.

— Перестань же, наконец, говорить о моей матери, Паскаль! Я же тебе сказала, что я ненавижу её, ненавижу!

Что это? Она заплакала? Сюзанна! Сюзанна! Миленькая. Паскаль пододвигается к ней, она его отталкивает, пинком ушибла ему ногу. В самом деле плачет! Он чувствует, как её слёзы смочили ему пальцы… Сюзанна! Вдруг она рассмеялась, хотя всё ещё всхлипывает. Что ж это значит? Комедию играла? Но когда? Когда плакала или когда смеялась?

— Я пошутила, — сказала она. Потом поправила волосы, высморкалась. — А скоро твои папа и мама приедут в Сентвиль? Успокойся, я пошутила.

Паскаль не знал, что и думать. Ведь он чуть было не сказал то же, что и она. И вдруг ему вспомнилось: Англия! Ах, чёрт подери, недаром он всегда терпеть не мог англичан.

— Папа с мамой приедут завтра. Дедушка поедет на станцию встречать. Им уже комнату приготовили в башне, на третьем этаже.

— «Жокея» запрягут?

— Вот глупая! Наймут тарантас в Бюлозе, в «Альпийской гостинице»…

Но Сюзанна уже думает о другом, она прижимается к Паскалю и шепчет:

— Сделай мне больно.

— Ладно, — отвечает он. — А где?

XXI

В простенке между окнами стояли рядом два открытых чемодана: чёрный, немного потрёпанный и набитый до отказа чемодан Пьера Меркадье, и светлый, фисташкового цвета, чемодан Полетты. Из обоих уже достали и раскидали по комнате немало вещей, вытащив их наугад, и не могли докопаться до необходимых принадлежностей туалета. Полетта клялась и божилась, что положила их на самый верх, а на самом деле засунула в бельё Пьера. На мягком диванчике, с обивкой в белых букетиках, набросаны платья, на овальном столе красного дерева нашли себе место ботинки, туфли и брюки Пьера, книги и губки — всё вперемешку. Среди этого беспорядка суетилась Полетта — полураздетая, в сорочке, обнажавшей плечи и руки, в расшнурованном корсете, открывавшем грудь, чуть тронутую увяданием, в нижней шёлковой юбке красновато-коричневого цвета, отделанной воланами; подобрав вверх волосы и кое-как заколов их шпильками, она сновала по комнате, строгая, невыносимо деловитая, и сердито хмурилась, при этом её левая бровь приподнималась в полной независимости от правой.

Пьер сидел на краю широкой постели, покрытой красным стёганым одеялом. Он уже разулся и всё поглядывал на свои ноги в полосатых носках и ботинки на пуговках. Снял галстук и воротничок, раздевался медленно, чувствуя страшную усталость от своего путешествия. Не удивительно, — от Парижа бесконечно долго ехали поездом, а потом несколько часов тащились от станции до Сентвиля на лошади по невыносимой палящей жаре… Всю дорогу ссорились с Полеттой. Право же, она деньги тратит без счёту, а когда пытаешься её образумить, она приходит в исступление. Попрекает его и биржей и Панамой, кричит, визжит, пышет ненавистью, — делается неузнаваемой.

Обед прошёл весьма скучно. Дядюшка очень постарел. Дети… Ну что ж, раз им здесь хорошо… Потерпим. Две зажжённые свечи слабо освещали просторную спальню, где по углам сгущалась темнота, в воздухе кружили большие ночные бабочки и вдруг проносились так близко от Полетты, что она приходила в ужас.

Супругам Меркадье всегда отводили эту комнату. Но теперь, когда они привыкли, чтоб у каждого была своя спальня, на обоих вдруг напало безотчётное смущение, совсем не похожее на боязнь любовников не понравиться друг другу.

— Вот уж не ожидала, что дядюшка превратит Сентвиль в постоялый двор! — сказала Полетта, старательно раскладывая на краешке туалетного столика три коробки с булавками. — И чего ради? Как будто старик так уж нуждается!..

— Но ты же прекрасно знаешь, что у него нет ни гроша.

— Ах, перестань, пожалуйста. Он просто старый скряга… И вот, пожалуйста, — везде эти люди! Шагу нельзя ступить, обязательно наткнёшься на них. Очень мило! Кто они такие, эти господа?

— Не здешние. Из Лиона приехали.

— Сама мадам недурна. Я её видела. Хорошо одета.

Пьер подумал про себя, что на этом основании Полетта пустит в ход все привезённые платья, но не сказал ни слова, боясь вызвать такую же ссору, какая была у них в вагоне. Он смотрел на жену с некоторым любопытством. Сквозь усталость вдруг пробился огонёк желания. Но он считал неделикатным в первый же вечер воспользоваться искусственно восстановленной интимностью, а кроме того, ещё слишком свежи были в памяти взаимные оскорбления, ещё не улеглось накопившееся за день злобное чувство.