Напрасно Пьер бил себя в грудь и клялся, что всё это неправда, требовал точных фактов, отрицал с отчаянной смелостью, точно бросался в холодную воду, напрасно отбивался и без конца повторял единственно убедительный для него самого довод: «Да ведь я говорю тебе, что это ложь, что она мне вовсе не любовница», — довод, который Полетта отбрасывала, как насмешку. Напрасно он делал всё, чего она хотела, грозил, молил, покорно бросался в хитро расставленную ловушку: «Ну, допустим даже, что это было» — и снова начинал отрицать, закипал злобой, один раз чуть её не прибил, и нёс, точно в бреду, всякий сумасшедший вздор, и садился на постель, колотил кулаками в подушку, и снова принимался шагать по комнате, — ничего, ничего не помогало.

Когда Полетта заплакала в первый раз, он посмотрел на неё с ненавистью и подумал, что слезами его не возьмёшь. Пусть себе ревёт. Пусть в обморок падает, если угодно. Мокрые глаза, разорванный носовой платочек — несложные средства. Ладно, ладно… Но оказалось, что это просто нестерпимо. И он не вытерпел.

— Полетта!

Полетта, рыдающая Полетта… — это непостижимо. Пусть он её ненавидел, всё же это была Полетта, которую он прежде так любил, его девочка, его счастье…

— Ну не плачь, прошу тебя, не плачь, успокойся. — Он обнимал её, убаюкивал. Она с яростью его отталкивала.

Эта маленькая классическая сценка повторилась за ночь раз десять. И каждый раз он ослабевал. Нет сил это терпеть. Ужаснейшая глупость. Хоть плачь! Мужчины — существа слабые и сентиментальные.

Относительно самой сути дела он держался стойко. Довольно вам сочинять какие-то нелепые басни. Мадам Пейерон для меня пустое место, ни капельки меня не интересует… Можете верить или не верить — дело ваше, от этого ровно ничего не изменится… Да в конце концов разве твоя мамаша дала тебе какое-нибудь доказательство, что-то определённое, хотя бы мелочь? Ведь нет? Значит, она просто сумасшедшая старуха. Ну, хорошо, хорошо, — не сумасшедшая, беру свои слова обратно, — говорю без всяких эпитетов: твоя мама, — слышишь, без эпитетов говорю! — твоя мама, сама понимаешь, вывела меня из себя своими… этими самыми…

Полетта придумала особую систему наказания, и попробуй сверни её с этой дорожки! Раз эта особа ровно ничего не значит для Пьера, всё очень просто: надо прекратить всякие встречи с нею. И всё уладится… Можно кланяться ей издали, поскольку она дядина квартирантка… Лёгкий поклон, и довольно… Обещай, обещай, иначе я тебе не поверю. Больше не могу верить…

— Полно тебе, Полетта! Что за безумие! Да и разве это возможно? Ведь мы живём с людьми в одном доме, постоянно придётся сталкиваться с ними. И как им объяснить? Кроме того, это невозможно из-за дяди, просто неприлично. И ведь я же говорю, что ровно ничего не было…

Но Полетта ухватилась за свою выдумку. Её не переубедишь. Не помогли ни логика, ни примеры нелепого положения, в котором они все окажутся. В ответ на отказ мужа опять полились слёзы, пошли всяческие обвинения, жалкие слова о детях, об испорченной жизни, о погубленной молодости… Всё начиналось сначала. Оба заблудились в дремучем лесу, куда завели их горькие обиды, годы взаимного непонимания, ссоры… Полетта рыдала, и из этого моря слёз, словно островки в океане, выступало множество задних мыслей. Сразу почувствовалось, какая глубокая и холодная ненависть потихоньку, день за днём, созревала в них.

И Пьер и Полетта с ужасом увидели, как далеко зашла болезнь, о которой они и не ведали, сколько накопилось у них взаимных счетов, какая набралась уйма оскорбительных мелочей, безотчётно запоминавшихся той и другой стороною, какой беспросветной тоской полна была их супружеская жизнь под покровом вежливости и привычки. На мгновенье они останавливались, как два борца на арене при звуке гонга, и оба тяжело дышали, вздрагивая от ударов, которые они нанесли друг другу, не помня себя от боли и муки.

Но Полетта, терзавшаяся страхом в те часы, когда она ждала объяснения с ненавистным ей мужем, теперь даже не нуждалась в передышке, ей теперь нужно было только одно: как можно сильнее изломать жизнь и душу своего противника, своего врага, которого уже одолевала усталость в эти медленно скользившие, бесконечные, липкие часы. Ей нужна была победа, хотя бы самая нелепая.

Не только над матерью, но и над мужем.

И вот она выставила своё требование, пусть оно совсем испортит их последние дни в Сентвиле, но зато каждая минута их пребывания там будет отмечена печатью её торжества. «Я тебе уже говорил, Полетта, что я не согласен». — «Согласен или не согласен, а если эта женщина не любовница тебе…» — «Я же тебе говорил, что она мне не любовница…» — «А где доказательства, что она не любовница твоя?» — «А где доказательства, что она моя любовница?» — «Докажи, что она не любовница!» — «О, до чего это мне осточертело!» — «Я не уступлю, не уступлю».

Когда занялась заря, он уступил.

XXXI

Паскаль бежал стремглав позади замка, и вдруг раздался голосок Ивонны:

— Паскаль!

Он остановился в нерешительности. Ведь он дал слово. Он дал слово не разговаривать больше с Пейеронами. Но про Ивонну и речи не было… Он повернул назад, удостоверился, что мамы нет у окна, и по-воровски прокрался вдоль замшелой каменной балюстрады.

— Почему ты больше не хочешь с нами играть? — сразу же спросила Ивонна.