— Бедняжка Мари раздражается из-за всяких пустяков, — сказал дядюшка Пьеру. — Вы напрасно на неё обижаетесь. Плохое кровообращение, и всё тут. Видите ли, иной раз бывает, что старухи не совсем состарились… Они об этом и не подозревают, набожность всё скрывает от их глаз, а этим-то как раз и объясняется их чрезмерная набожность…

Он-то виделся с госпожой Пейерон. Ну как? Что она говорит об этом безумии? Как объясняет себе создавшееся положение?

— Племянник, — сказал господин де Сентвиль, — должен признаться, что сначала я немножко избегал её… Не хотелось пускаться в откровенности… Пусть, думаю, сама чуточку догадается… Но ведь нельзя всегда лишь издали раскланиваться… Как-то раз прохожу я мимо конюшни, она меня смеясь подхватила под руку, назвала беглецом. Мне, понимаешь, стало ужасно неловко, и я сделал вид, будто ничего не понимаю. Я её увёл подальше…

И тут старик, испугавшись собственной смелости, посмотрел вокруг, словно опасался, не возникнет ли вдруг перед ним госпожа д’Амберьо.

— Я велел запрячь «Жокея» и повёз её. Какая же она была прелестная!.. Право, она ещё больше похорошела… Не следовало бы говорить об этом тебе…

Они шли по аллее, спускавшейся к Бюлозу. Вдруг господин де Сентвиль остановился и дал Пьеру тумака.

— Племянник, между нами будь сказано… Надо, конечно, хранить сердечные тайны, но признайтесь… признайтесь: Полетта была права?

— Да что вы, дядя! Никаких у меня сердечных тайн нет. Клянусь, что ни мадам Пейерон, ни я…

— Не клянитесь, и так верю. А всё-таки странно… Если бы вы слышали, как она о вас говорила! Чему же после этого верить?

В сердце Пьера закрался золотой солнечный луч.

— Что же она обо мне говорила? — спросил он так взволнованно, что старик пристально посмотрел на него.

— Ей богу, не знаю, как быть… Она ничего не поручала мне сказать… да и не могу я предавать Полетту.

Но в конце концов господин де Сентвиль признался: в общих чертах он рассказал Бланш о том, что произошло. Только в общих чертах… И всю вину возложил на свою сестру, на бедняжку Мари… Так сказать «ложь во спасение». Хотя тут есть доля правды.

— И что же мадам Пейерон?

— Понятно, рассердилась. Хотела пойти к Полетте, хотела объясниться с Мари… Я её отговорил, убедил, что надо немного выждать… Она решила трагедию обратить в комедию… сказала, что всё это очень смешно, что ей, разумеется, это безразлично, но она искренне вас жалеет…

Пьер был так занят своими переживаниями, что не обратил никакого внимания на письмо, которое пришло по почте в тот день. Однако то было важное письмо. Маклер де Кастро прислал своему клиенту счёт и советовал ему продать как можно скорее, в наиболее благоприятный момент, акции, которые Пьер купил в опьянении успехом от предыдущей биржевой операции, дав маклеру распоряжение перепродать их в конце месяца. Де Кастро сообщил, что курс этих акций падает просто на глазах… При продаже потерпишь некоторый убыток, но, если промешкать, потери будут куда больше… Итак, требовалось опять покрывать разницу…

«А ну их! — подумал Пьер. — Пусть полежат. Риск — благородное дело. Ничего нет убыточнее, как эти их продажи, в „наиболее благоприятный момент!“»

Пламя распри, разгоревшейся в замке, отбрасывало самые зловещие отсветы на кухню. Розина и Марта разделяли враждебные чувства своих хозяев, хотя ровно ничего не знали о причинах ссоры; суетясь у плиты, оттесняя кастрюли противницы, они перебрасывались злыми и презрительными словами, бранились так громко, что порой раскаты их голосов долетали до террасы. Они попрекали друг друга недостатками своих хозяев, и когда Паскаль слышал их крики, ему иной раз становилось страшно: вдруг эти разоблачения окажутся такими явными, что им уже не удержаться в стенах кухни.

XXXII

Они лежали на огромной кровати с витыми колонками, сбросив с себя одеяла, так как было жарко, и лишь накинув на ноги потёртое пикейное покрывало. Ставни были закрыты. В комнате — полумрак. Они вытянулись рядом, нагие, усталые, не чувствуя ни стеснения, ни желания, и вели тихий разговор, как в дремоте, когда всё вокруг видишь и слышишь словно сквозь ватную толщу облака.

В тридцать четыре года у Бланш уже не было юной упругости груди, зато её тело блистало перламутровой белизной, которая очень нравилась Пьеру, потому что совсем не походила на матовые тона Полетты. Бланш лежала, приподнявшись на подушках, а он прижимался к ней, так что его борода касалась шелковистых завитков у неё под мышкой, а голова опиралась на её руку, закинутую вверх. Бланш тихонько поглаживала ему плечо, как любимого ручного зверька; она лежала возле него, вытянувшись на спине, как пловец в море, уверенный, что в силу закона Архимеда он не затонет, а останется на поверхности. Распущенные волосы цвета старой амбры, упав душистой волной, закрыли любовнику лицо, и он не мог видеть её зелёных глаз, устремлённых на задрапированный балдахин кровати.

Разбросанная по стульям и креслам одежда напоминала застывших в неловких позах свидетелей, смущённых этой любовной сценой стародавних времён.

— Ах! — говорила Бланш. — Если б ты знал, как я тебя ждала… Я сгорала от нетерпения и всё думала: неужели он так никогда и не решится… До чего мужчины бывают слепы!.. Женщина ждёт, ждёт… Чувствует, что он вертится вокруг, что-то затевает неведомо для неё. Ведь уже каждым своим жестом он хочет пленять, нравиться. Значит, он понял, догадался… А потом… потом… ещё один день проходит… Покойной ночи, мосье! Покойной ночи, мадам! А какие жаркие ночи в Сентвиле! Я так плохо спала, ворочалась с боку на бок и всё думала о вас, — ведь вы были вдвоём с ней в своей спальне… Однако я хорошо видела, что ты взволнован, я не ошибалась. Ах, глупыш, глупыш!.. Сколько времени ты потерял!

Она провела рукой по его шее, у затылка. Пьер потёрся головой о её руку, точно кот, и выгнул шею, чувствуя, как от её пальцев по затылку пробегают электрические искры. Какое поразительное ощущение молодости! В этот вечер ему двадцать лет, несмотря на усталость, несмотря на то что он уже начинает стареть, что густо разрослись на груди волосы, что появились ещё незаметные для других, но не ускользающие от него признаки упадка: и эти жирные складки на пояснице, и не знакомая прежде тревога в объятиях женщины, боязнь возможных сравнений.