— Вы извините меня? — сказала она. — Мы с вами ещё поговорим об этом в другой раз… когда Эрнест уедет… Ведь теперь я опять чувствую доверие к вам (она лукаво подчеркнула слово «доверие») …и о многом хочу с вами поговорить. Мне так нужен друг, которому я могла бы открыть душу, друг, который знает жизнь… Я так одинока, бесконечно одинока…

Старик с великим волнением поцеловал ей пальчики и страшно разгневался на себя — как мог он подозревать такую прелестную женщину. Любовница Меркадье? А почему же не папы римского? Да разве такая женщина может влюбиться в какого-то Меркадье?

Сюзанна сидела на низком кресле в большой гостиной, где уже заперли ставни, хотя на дворе ещё не стемнело; лампы не были зажжены, и свет проникал в комнату только через застеклённую дверь, выходившую на крыльцо. Закинув ногу на ногу и обхватив руками колено, девочка о чём-то думала.

— Сюзанна, я тебе сто раз говорила: не сиди нога на ногу!

Девочка вздрогнула и быстро обернулась — она не слышала, как в комнату вошла мать. Глаза у неё были полны слёз.

XXXVIII

— Послушай, детка, что с тобой? Ты какая-то странная последнее время. Ты что-то скрываешь от меня? Кому же как не матери дочка расскажет о своих огорчениях? Сюзанна, маленькая моя! Ну, Сюзанна?

Сюзанна отвернулась, пряча лицо в тени. Она не хотела открыться, она упрямо молчала.

— Нет, Сюзи, я не верю, чтобы тебя так уж огорчали твои ссоры с Паскалем. Он очень мил, этот мальчуган, но ведь он ещё мальчуган, а ты у меня большая девочка, почти уже девушка… Ну, расскажи своей маме…

Сюзанна дёрнула плечом, вырываясь от матери, усилием воли придала своему лицу спокойное выражение и подняла голову.

— Nothing, mother, nothing serious… 12

— Не люблю, когда ты говоришь по-английски. Это значит, что ты нервничаешь. А если не этот мальчуган Паскаль причина, то что же тогда? Ну скажи мне, моя кисанька, моя Сюзи, моя детка дорогая…

Чем больше она ластилась, тем более замкнутым и жёстким на глазах у неё становилось лицо Сюзанны. И Бланш чувствовала, как растёт тревога, которую она всё отгоняла от себя, страх, закравшийся в сердце с той самой минуты, когда она услышала в лесу, возле чудотворной часовни, голос дочери.

— Детка, ну скажи, по крайней мере, ты не сердишься на меня за что-нибудь? Никаких мыслей?..

Сюзанна отрицательно покачала головой.

— Ну тогда поцелуй меня…

Девочка коснулась щеки матери холодными дрожащими губами, потом, точно ужаленная, вскочила и выбежала из комнаты.

— Одевайся поскорее! — крикнула ей вслед мать, чтобы придать себе храбрости, и сама отправилась переодеваться к обеду.

Как обидно, что госпоже д’Амберьо нездоровится. Это была единственная тень, омрачавшая веселье… Эрнест Пейерон заявил, что «кормёжку устроили превосходную». Погода после грозы посвежела, днём это было не очень заметно, а к вечеру сразу почувствовалось… Поэтому, выйдя из-за стола, накрытого под деревьями, решили кофе пить в гостиной.

— Мадемуазель Ивонна поиграет нам немножко, — сказал Меркадье, опасаясь нового вторжения граммофона.

— Прошу меня извинить, — сказал старик де Сентвиль, целуя ручку Бланш, — я пойду узнаю, как себя чувствует сестра.

— Передайте ей, пожалуйста, что нам её очень недоставало…

Госпожа д’Амберьо буквально кипела от возмущения. Сидеть одной в своей комнатёнке, — такая скучища! Она и погрустила и помолилась. Сколько молитв прочитала, перебирая чётки! Но нельзя же весь век молиться. Чтобы подготовить своё отсутствие за обедом, ей пришлось на целый день засесть в спальне. Никто её не навестил. Только Жанна прибежала к бабушке, — разумеется, конфет захотелось. И пришлось весь день проскучать.

— Такая тоска! Ни одной живой души. Бросили все, подыхай в своём углу, как старая собака.

— Мари!

— Нечего тут! Я правду говорю. — Брат возразил: а разве он-то не пришёл, хотя обед ещё не кончен?

— Ну ты-то, понятно, не совсем ещё совесть потерял… Ты же не молодой, знаешь, что и самому скоро придётся… Зато днём-то ни разу обо мне не вспомнил, а ведь у меня вчера был лёгкий…

Она не решилась произнести вслух то слово, которое тихо шептала про себя: «У меня вчера был лёгкий удар…» Если слово это сорвётся с языка, всё станет слишком важным. А брат ничего не заметил, как всегда она оборвала его, и он не понял, что она чего-то недоговаривает.

— Довольно! Я задыхаюсь тут. Хочу пройтись по саду, иначе опять всю ночь глаз не сомкну… Ужасно! Ворочаешься с боку на бок, всякие мысли в голову лезут… Дай руку, одна я не могу ходить, ноги не слушаются.

— Мари, ты шутишь! Что подумают, если тебя увидят!.. Мы ведь сослались на твоё нездоровье.

— Велика важность, что какие-то посторонние люди обо мне подумают! И ведь ты говорил, они в гостиной. Вот — слышишь?

В окно долетели звуки шопеновского ноктюрна. Должно быть, все сидели внизу, в большой гостиной, где стоят серебряные канделябры, и с елейным видом слушали музыку Шопена, как будто она им очень нравилась. Граф подал руку сестре, и они спустились по чёрной лестнице. Выйдя через кухню, они оказались под прикрытием, никто не мог их увидеть. Как вчера, они дошли до тётушкиной беседки и сели на скамью.