— Прекрасно отдаю себе отчёт, и буду очень этому рада. А ты, дорогая дочь, вообразила, что я соглашусь присутствовать на вашем безнравственном и смехотворном торжестве? Неужели же я сяду за стол с любовницей моего зятя? Да, да, я знаю, что говорю.

Полетта очень рассердилась. Ну и пусть сумасшедшая старуха сидит у себя в комнате. Нечего и уговаривать её. Спор перешёл в ссору. Госпожа д’Амберьо не привыкла к тому, чтобы дочь оказывала ей сопротивление. Такая дерзость раздосадовала её, а к досаде примешивалась тревога. Всё вспоминался вчерашний припадок. Стоит сослаться на него, и она одержит победу. Но признаться было страшно. Всё же она сказала:

— И к тому же я хочу пораньше лечь в постель. Вчера вечером мне было нехорошо.

Полетта не стала расспрашивать, решив, что этими словами мать признала своё поражение. И ответила дерзким тоном:

— Ну что ж, мы скажем, что тебе нездоровится.

Мать опустила голову.

В середине дня приехал Пейерон. Сейчас же Ивонна пришла за Паскалем и Жанной. Под деревьями на чугунном столе красовался подарок, который Эрнест Пейерон привёз из Лиона жене и дочери. Граммофон! Вот радость! Паскаль никогда не видел вблизи граммофона. Прямоугольный ящик из красного дерева, на нём цилиндр, а над цилиндром металлический рупор; спереди механизм, который надо заводить ключом. В объёмистой шкатулке выстроены в ряд целых пять цилиндров в жестяных футлярах. Разумеется, граммофон сейчас же пустили в ход. Прежде всего, конечно, поставили «Марсельезу», потом пиччикато из балета «Сильвия», и соло на цитре в исполнении профессора Вюрмсера — «Марш воробышков»…

Шум привлёк всех обитателей замка — понятно, кроме бабушки. Даже прислуга пришла послушать. Госпожу Меркадье очень развеселило, что на одном из цилиндров был романс: «Когда зацветает сирень» в исполнении певца Меркадье. «Какой же это Меркадье? Неужели наш папа? Зачем же ты, Пьер, скрывал, что у тебя такой прекрасный тенор?» Шуткам не было конца. Пейерон хохотал до слёз. Пьеру же это совсем не казалось забавным.

Граф полюбопытствовал, сколько стоит граммофон? Сто сорок семь франков! Да это просто даром! И притом можно платить в рассрочку. Полетта болтала с Бланш, а тем временем в граммофоне какой-то детский голосок распевал: «Дождь идёт, пастушка!..»

— Ну что за прелесть эти граммофоны! Вот такая музыка мне по душе… Не очень длинные песни. А если надоест, можно остановить… И какой выбор! Тут и серьёзная музыка, и лёгкая, и какой-нибудь монолог! Не то, что слушать Мейера.

— Кто это — Мейер?

— Один знакомый… Приятель моего мужа. Еврей…

Бланш посмотрела на мужчин и приложила пальчик к губам:

— Тише, дорогая, тише! Не говорите о евреях. Мой муж — дрейфусар, и, по-моему, при вашем дяде не стоит заводить разговор о евреях.

Право же, как в граммофоне очаровательно поёт ребёнок! Собьётся, смущённо остановится, опять начинает… Всё так естественно! По просьбе восхищённых слушателей, этот цилиндр ставили несколько раз.

«Немой меломан», монолог с аккомпанементом корнет-а-пистона, имел меньше успеха.

Госпожу Пейерон забавляло радостное возбуждение детей, восторги Полетты и графа. Эрнест Пейерон беседовал с Пьером Меркадье на всевозможные темы. Однако от внимания Бланш не ускользнуло, что её дочь далеко не так увлечена новинкой, как Ивонна и Паскаль. Она стояла у стола, время от времени заводила ключом граммофон, но была какая-то задумчивая, странная и почти ни с кем не говорила. Что творится с девочкой? Бланш даже спросила об этом украдкой Ивонну.

— Да ничего особенного, — ответила Ивонна, — верно, опять поссорилась с Паскалем.

Может быть, и правда всё дело в этом.

Разумеется, в репертуаре оказалась и ария тореадора из «Кармен».

Перед обедом госпожа Пейерон немножко прошлась по парку со стариком Сентвилем. Тем временем её муж сидел в тени деревьев.

— Дорогой граф, — сказала Бланш, — вот и конец всей ссоре. Может быть, вы скажете мне теперь по секрету, из-за чего сыр-бор загорелся?

И она с лукавой усмешкой посмотрела на своего спутника, ждала, что он сейчас сочинит.

Но он не захотел лгать.

— Да-с, да-с, мадам… А вы не рассердитесь? Видите ли, моя сестра уже не молода… воображение у неё разыгралось. Она внушила дочери, что мой племянник и вы… Ну, что у вас с ним… Вы меня понимаете?

— Нет, честное слово, не понимаю.

— Боже мой, как это трудно сказать… Она вообразила, что Меркадье и вы… что Меркадье…

— Ах, вот что! Понимаю! Какой ужас! Но скажите, вы-то? Вы ей не поверили?

Она остановилась и, трогательная в своём волнении, взяла его за руки. Бедняга граф от смущения не знал куда ему деваться. И на этот раз солгал. Нет, нет, — конечно, не поверил!..

— Как я рада! — воскликнула она. — Если бы вы хоть на минуту поверили такой гнусной клевете, я, думается, никогда в жизни не стала бы с вами разговаривать. А ведь вы знаете, я очень люблю вас.

Старик терзался тысячью мук, был счастлив этим объяснением в любви и стыдился, что заслужил его ценою лжи. Он залепетал какую-то невнятицу. Бланш чуть отвернулась, чтобы скрыть улыбочку: её эта сцена восхищала. «А право, — думала она, — удивительно приятно солгать без всякой цели». Но за обедом она решила держаться начеку.