Будем как солнце!
вернуться

Бальмонт Константин Дмитриевич
Шрифт:

Из книги «Марево»

1922

Прощание с древом

Я любил вознесенное сказками древо, На котором звенели всегда соловьи, А под древом раскинулось море посева, И шумели колосья, и пели ручьи. Я любил переклички, от ветки до ветки, Легкокрылых, цветистых, играющих птиц. Были древние горы ему однолетки, И ровесницы – степи, и пряжа зарниц. Я любил в этом древе тот говор вершинный, Что вещает пришествие близкой грозы, И шуршанье листвы перекатно-лавинной, И паденье заоблачной первой слезы. Я любил в этом древе с ресницами Вия, Между мхами, старинного лешего взор. Это древо в веках называлось Россия, И на ствол его – острый наточен топор. 7 сентября 1917

Злая масляница

Западни, наветы, волчьи ямы, Многогласен лживый, честный нем. Разве есть еще в России храмы? Верно, скоро сроют их совсем. Подбоченясь, ходит дух горбатый, Говорит: «Смотрите, как я прям». И, забыв сражение, солдаты По словесным бродят лезвиям. Ряженый, гуляет темный кто-то, Вслед за ним идут, оскаля рты, Все, кому одна теперь забота – Сеять злое семя слепоты. Вырвались наружу из подполья Полчища ликующих личин – Леность, жадность, свара, своеволье, Точат нож и клин вбивают в клин. Дьяволы, лихим колдуя сглазом, Напекут блинов нам на сто лет. Разве есть еще в России разум? Разве есть в ночи хоть малый свет? 19 сентября 1921

Узник

В соседнем доме Такой же узник, Как я, утративший Родимый край, – Крылатый, в клетке, Сердитый, громкий, Весь изумрудный Попугай. Он был далёко, В просторном царстве Лесов тропических, Среди лиан, – Любил, качался, Летал, резвился, Зеленый житель Зеленых стран. Он был уловлен, Свершил дорогу – От мест сияющих К чужой стране. В Париже дымном Свой клюв острит он В железной клетке На окне. И о себе ли, И обо мне ли Он в размышлении, – Зеленый знак. Но только резко От дома к дому Доходит возглас: «Дурак! Дурак!» 9 октября 1920 Париж

Раненый

Свет избавляющий, белый Христос, С красною розой в груди. Вспомни меня в колдовании гроз, Вспомни меня и приди. Левую руку прибили гвоздем, Правую руку другим. Ранили сердце, и пламени в нем, Не к кому крикнуть: «Горим!» Все мои братья убийства хотят, Братья на братьев с ножом. Каждое слово – сочащийся яд, Что мы ни скажем, солжем. Красное зарево зыбится там, Белое марево тут. Как же найти мне дорогу к цветам? Бешенством дни не цветут. В рваных лохмотьях, в дыму без конца, Бьется ослепшая Мать. Страшны личины родного лица, Жутко забыть благодать. Вызови влагу, ударив утес, Верный расцвет возроди. Сын к тебе тянется, белый Христос, С красною раной в груди. 6 ноября 1921

Звездная песня

Где больше жертвы и беды, Там ближе к правде дух. Огонь единственной звезды Узнал с земли – пастух. Где беспредельна нищета, Там слышит песню слух. И в мире выросла чета, Встает второй пастух. Где свет в душе, там кроток вздох, Мечтает сердце вслух. С звезды глядит на землю Бог, И третий встал пастух. Дрожит глубокий небосклон От лучевой игры. И в скудных яслях дышит Он, Кто поведет миры. В предельной бездне взвеян страх, Мрак смотрит из норы. Но в них, в притихших пастухах, Грядущие миры. С звезды к душе хрустальный звон, Так ключ бежит с горы. Кто верит, с теми вечно Он, В Ком жизнь и все миры. 22 декабря 1921

«Полночь бьет. Один я в целом мире…»

Полночь бьет. Один я в целом мире. Некому тоску мою жалеть. Все грозней, протяжнее и шире, Бой часов, решающая медь. Безвозвратно кончен день вчерашний. Воплотился в яви жуткий сон. С вечевой высокой грозной башни Бьет набат, в пожаре небосклон. Полночь ли, набат ли, я не знаю. Прозвучал двенадцатый удар. Бьют часы. И я к родному краю Рвусь, но не порвать враждебных чар. Кровь моя – секунда в этом бое. Кровь моя, пролейся в свет зари. Мать моя, открой лицо родное. Мать моя, молю, заговори. 29 декабря 1921

Злая сказка

Слева тянется кровавая рука. Приходи ко мне, и будет жизнь легка. Слева тянется проклятой сказки ложь. Приходи, от Сатаны ты не уйдешь. Справа светятся обманно огоньки. Справа нет тебе ни зова, ни руки. Лишь один завет: налево ни чуть-чуть. И кладут тебе булыжники на грудь. О, предтечи светлоокие мои, Было легче вам в стесненном житии. Раньше было все во всем начистоту. А теперь из пыли платье я плету. У меня в моих протянутых руках Лишь крутящийся дорожный серый прах. И не Солнцем зажигаются зрачки, А одним недоумением тоски. Я ни вправо, я ни влево не пойду. Я лишь веха для блуждающих в бреду. Мир звериный захватил всю землю вплоть. Только птица пропоет, что жив Господь. 21 мая 1921

Марево

Мутное марево, чертово варево, Кухня бесовская в топи болот. Эта земля, говорят, государева? Царский ли здесь, не исподний ли плод? Дымное яблоко шаром багрянится, Ткнешь в него, – вымахнет душный огонь. Яблоко пухнет, до неба дотянется. Небо уж близко. Но неба не тронь. Тронешь, – уходит. Шатнулось провалами. Адское яблоко стало как гриб. Низится, пляшет порывами шалыми. Вправо и влево захват и загиб. Вот покатилось полями, равниною, – Выжжено поле, равнина суха. Малые дети питаются тиною, Взрослым достались объедки греха. Только в болотах похлебка есть мутная. Голод с большими глазами идет. Скачет бессонница, ведьма беспутная, Ищет на ужин куриный помет. Снова раскрасясь густыми румянами, Яблоко пухнет пышней и грузней. Мечется шаром над мертвыми странами. Мутное пламя на тысячу дней. 6 сентября 1921