Выйдя из села, они двинулись по дороге, изрезанной колесами подвод, замятой копытами лошадей. Вязкая болотистая почва засасывала сапоги с какой-то неуемной жадностью. То тут, то там дорогу разрезали бегущие с косогоров ручьи.

Потом начался лес — высокий и темный. Уходящее солнце путалось в верхушках сосен и отражалось в лужах зелеными пятнами. Пробегавший временами ветер ломал и бросал в чаще сухие сучья. Треск заставлял думать, что где-то здесь, среди бурелома и стволов, за оврагами, сидит или стоит в каком-то немом ожидании банда Осы. Тянул руку в карман и успевал заметить, как и Санька шарил в кармане. Значит, теми же чувствами ожидания опасности была полна душа его спутника. Был этот спутник одет в короткий плащ с высоким воротником, кожаный картуз. Крутил толстую шею, узкие глаза щурились.

Шли они быстро и молча. Только раз, оступившись в яму с водой, зачерпнув через голенище стылой воды, Санька выругался вполголоса и попросил:

— Может, другим путем пойдем на Воробьиную мельницу? Я знаю... И суше, и короче.

Костя покачал головой:

— На место преступления надо. Законы сыскного дела. По следу искать будем...

— Ну, по следу, так по следу, — согласился Санька и спросил тут же: — А ты не боишься, что у места преступления караулит кто-нибудь?

— Как не бояться, — помолчав, ответил Костя. — Жизнь-то, чай, одна.

— Одна, это верно.

Санька посопел носом, тревожно добавил:

— Паленым потянуло, не слышишь разве?

Костя тоже почуял запах горелого, а вскоре ветер кинул на них синий клубок дыма.

— Идем лесом, — решил он, — для верности.

Они пошли краем дороги, из-за стволов сосен, кустарника оглядывая пустынную дорогу, сжатую деревьями.

Наконец перед ними показалась ложбина, окутанная дымом, как туманом. Поблескивали сквозь ветви оранжевые язычки пламени.

Держа оружие наготове, оба выступили на дорогу. Тлело зерно, облитое керосином. Черные, спекшиеся клубки ветер жадно и напористо разрывал, гнал в заплывшие водой колеи.

— Вот тебе свет, вот тебе и хлеб от дядьки Матвея Кроваткина, — проговорил Костя, задумчиво глядя, как вспыхивают в дуновении ветра языки пламени.

— Ты меня, Костя, не попрекай дядькой, — обиженно попросил Санька. — Не очень-то я с ним ласкался. Да и он к нам в год раз приходил, к матери на именины, да и только. Как деревянный. Слова не скажет. Дома у него на всех стенах иконы. Молился много. Да и в церкви — что к обедне, что к заутрене — в первых рядах всегда. Грехи замаливал, что ли...

— Может, и грехи, — согласился Костя. — Они, богачи, все как один нечестно богатели. То ли через обман, то ли через душегубство, или спекуляцию.

— Дядька мог обманывать и хитрить, — разваливая сапогом кучки слипшегося от керосина и огня зерна, проговорил Санька. — За душой всегда неладно было. В девятнадцатом, за месяц до восстания дезертиров, зазвал он меня к себе. Бражки налил, яйца сам колупал, как маленькому все равно. Солил их, подавал на манер официанта. А потом вот этот наган мне вынес. Говорит: «Время, Саня, смутное — пригодиться может». Ну, взял я наган, а тут и повестка из волости. Пошел на войну, на гражданскую... Потом уж узнал, что тут заварилось.

— Не повестка — мог бы и ты в том восстании быть, — не удержался Костя.

Санька так и вскинулся:

— Да ты, Костыль, что это! Аль я похож на зеленого?

— Да с виду схож и с чертом, — пошутил Костя, — а в душе-то, верю, хороший ты человек, Саня, и не обижайся на меня...

— Я не обижаюсь, только с наганом на Советскую власть мне нет причин. Обид не имел. Добра у нас в семье — кот наплакал. Да и отец за большевиков с того дня, как услышал, чего хотят они для простого народа. И когда пришла повестка, так сказал: иди, Саня, борись за новую жизнь. А понимает он ее, эту новую жизнь, так: чтобы у всех было хорошо. Вот и ушел я на войну, по первому зову. И надо было в сторожевой пост — шел в пост, надо было — с дивизией в цепях наступал, надо было защищаться — лежал в окопах. До Тобола дошагал. Может, и до Владивостока достал бы, если б не сыпняк...

Они обошли кусты, и вскоре на узенькой тропке нашли следы колес, копыт лошади.

Вспомнилось вдруг первое самостоятельное дело. Вот так же в одном из пригородов стоял над следами от копыт лошади, терявшихся в булыжной мостовой, и мучительно гадал — куда дальше поехали злоумышленники, обравшие квартиру. И был один след копыт из многих следов и шире, и глубже...

— Коль один бы из следов лошади был глубже и шире, что б это значило? — спросил он.

Санька пожал плечами сначала. Но, подумав немного, ответил:

— Хромая лошадь.

— Ишь ты, — искренне удивился Костя, — да ты готовый сотрудник второго разряда. Только приказ о зачислении осталось написать.

Санька обрадованно спросил:

— Мог бы, как ты думаешь?

— Это видно будет. А пока, пожалуй, надо нам идти к Воробьиной мельнице. Если там никого нет, тогда примем другое решение. Идем, а то смотри — день на исходе. Того и гляди ночевать придется в лесу.

Они двинулись снова, вглядываясь в чернеющий лес, прислушиваясь к шорохам и опять молча.