Вскоре лес раздался, и перед ними открылась река, летящая полным ходом, ржавая от глины, которой питали ее талые воды. В волнах яростно колыхались деревья с вывернутыми корнями, куски льдин с прилипшими к ним кучками конского навоза, клочьями сена; проплыли сани, поблескивая полозьями. И все это оттуда, от Воробьиной мельницы, все точно пропущенное через гремящие жернова со скрежетом, с хрустом и теперь — раскромсанное, раздерганное — уносящееся в кипящую бездну.

Придерживаясь кустов, они спустились вниз, к воде, гудящей глухо и тревожно. Под ногами захрустел песок, глина тянула сапоги вниз, и приходилось то и дело цепляться за скользкие голые сучья. Когда над порослью показалась крыша мельницы, Санька обернулся.

— Обойдем с другой стороны. Там, за плотиной, частый куст, незаметно можно выйти. Кажется только, что нежилым духом тянет.

Воробьиная мельница и впрямь пуста и безлюдна. Они осмотрели мельничные снасти — все это сломанное и повергнутое — жернова, сусеки, рукава. Открыли дверь в баньку. На полках объедки рыбы, грязь, шелуха семечек, тяжелый табачный дух, смешанный с липким запахом березовых веников.

— Ну, что теперь? — спросил Санька.

— Посидим сначала, — ответил Костя.

Выйдя из бани, он сел на валун, отдающий холодом. Санька ополоснул руки в ручье у березы и присел, тоже стал смотреть на реку, бурлящую в черных сваях прохудившейся плотины.

— Они не сидят на одном месте, — сказал он с огорчением. — Оттого-то и неуловимые. Ищи их теперь. След от колес есть. Но когда эта телега проехала — сегодня или же два дня назад...

— Сегодня, — уверенно ответил Костя, — иначе колеи осели бы. Заметно это сразу... Завтра будем искать снова. А сегодня не побывать ли нам у Ольки Сазановой в гостях?

— Пожалуй что, — согласился Санька. — Может, и гостит у нее Васька Срубов.

Он опять глянул на Костю, добавил твердо:

— Только ты не думай, будто я избавиться от Срубова хочу из-за Груши...

— Думаю я, давно бы тебе надо было к Колоколову на подмогу, — упрекнул его Костя. — Почти готовый агент, а болтаешься.

— Колоколов меня не возьмет к себе, — вздохнул Санька, — он меня недавно оштрафовал за самогон. Для него я шарлатан или тот же турок.

— А Зародов тебя в трибунал обещал, — напомнил Костя, — будто ты за учредительное собрание голосовал... Чуть ли не контра ты.

Санька растерянно посмотрел на Костю, покраснел даже:

— Как вернулся я после тифа в Игумново, к родителям, и ну бы дать мне покой — желтый был, ветер гнул к земле. Поболей тифом, поверишь. А тут Авдеев, наш председатель сельсовета. Вот тебе повестка, Клязьмин, в трудармейцы по указу волкомтруда. Кряжи катать на станцию. Отказался я, говорю: «Вот уж поокрепну». А он — грозить лагерем. Дверью я бахнул, напился и стал по всей улице орать: мол, надо учредительное собрание для изгнания Авдеева, жестокого человека. Всю Советскую власть я не имел под этим действием. А дошло до Зародова, как-то в Никульском на улице повстречал — пальцем погрозил. Ты, говорит, не тронь, Санька, Советскую власть. Да помилуй бог, говорю, Афанасий Власьевич. А было это уже после того, как я все же месяц отбыл на топливных работах. Только и есть что не в лесу, на стволах да кряжах, а в селе, пилил да колол дрова для приходской школы да для фершала...

— Отработал все же, — улыбнулся Костя.

Санька кивнул головой:

— Куда денешься. Помогать надо было... Понимаю, что такое стужа. Одно меня только гнетет, — добавил он, охватив колени, глядя на гудящие струи реки. — Дядька Матвей был у нас в прошлом месяце. В доме сидел. С карабином. А мы с отцом его только в шею вытолкали, а не арестовали. Верно ругался Авдеев. А как его вязать, если он брат матери и она по нему слезами вся изошла. Только, может, дядька это Баракова-то и саданул прикладом по голове. Он может, сколь угодно.

Санька нахмурился — глубже вобрал голову в плечи и стал похож на ежа, которого задел кто-то палкой или ногой. Вроде бы и нос убрал под козырек картуза, а жидкие волоски встопорщились на затылке и вокруг ушей.

— И к Грушке тоже не след было бы вязаться. Раз и верно бандитская любовница. Только нравится она мне и все тут... Сколь не попрекай меня бойцом Красной Армии.

«И все тут», — подумал Костя, вспомнив невольно полукруглую комнату, диван и на нем молодую женщину с печальными глазами. Вот и ему понравилась жена белогвардейца. Понравилась и все тут, и не запретишь сердцу. Так и послышалось — как будто плеснулось с волной: «До свидания, юридические законы».

— Ладно, пошли в Ополье. В гости к Ольге Сазановой.

В версте от деревни, они свернули с дороги и по полям, по меже, увязая в липучих пластах, подошли к прогону. Прогон был длинный и узкий, заполнен прошлогодним навозом, порубленным мелко хворостом. Треснувшие жерди опустились к земле, чернели головнями в последних проблесках небесного света.

В конце прогона возвышалась изба. Крыша от невидимой тяжести прогнулась, а «конек», и верно, казался головой коня, взлетающего ввысь, к медленно наплывающим из-за леса седым облакам. Окна в избе были темны, да и вся она казалась пустой. Но стоило Саньке костяшками пальцев постукать в оконные переплеты, как дверь крыльца скрипнула и перед ними появился мальчишка лет десяти в красной холщевой рубашке, коротких штанах, босой. Голова его так бела, что можно было подумать: перед ними старичок, только и есть что бойкий не по годам.