Я решил его проверить на вшвость, вскрыть свои карты, будто доверяю ему. И проговорил:

— Думаю, это не просто случайность. Погибший Рябинин — ключевая фигура. Слишком много знал. Это не падение в сортире. Это зачистка.

Он помолчал. Лицо у него было озабоченное и злое. А я смотрел ему в глаза. Пытался понять: он ли тогда, в девяностых, подвёл меня под выстрел Валета? Он слил Геныча? Или просто струсил, когда всё пошло не по плану, и сбежал, потому что был пацаном нестреляным? Ведь крысу я так и не нашел пока.

Палыч доказал свою верность. Пуля в бедро — не театральная постановка. А Сёма Мордюков тогда сбежал. Оставил. Смалодушничал? Или исполнил чей-то приказ? А может, он сам приказывал?

— Не мели чепухи, Яровой, — Мордюков напрягся. — Конечно, несчастный случай. Ты что, серьёзно думаешь, кто-то станет устранять задержанного в изоляторе, прямо под камерами видеонаблюдения?

— Видеонаблюдения? — переспросил я.

Вот это новость. В моей памяти никаких камер видеонаблюдения в ИВС и прочих подобных местах отродясь не было. Не знал, что здесь они в таком ходу. Максимка, похоже, тоже не особо вникал — в его жизни не случалось посещений этих мест ни по службе, ни в качестве клиента тем более. А я за свою практику видел много этих КПЗ, потом в девяностых переименованных в ИВС. Но что там теперь, в современных казематах — знал только в теории.

— А камеры точно были включены? — спросил я.

Мордюков что-то пробурчал. Повернулся и пошёл дальше. А я — вслед за ним. В открытое противостояние шеф со мной пока не шел, еще свежи воспоминания о том, как я раскусил его махинации со спонсорской помощью — злосчастной кофеваркой. Видимо, хвосты пока не подчистил. А когда подчистит, сложнее будет с ним диалог вести. Нужно подумать, как его еще прижать, на будущее.

Мы приближались ко входу в ИВС. Дверь тяжёлая, стальная, с матовой краской и смотровым глазком, больше похожим на амбразуру, только застекленную непробиваемым стеклом — прямоугольное окошко с металлической заслонкой изнутри. Над дверью — действительно камера видеонаблюдения, только слегка перекошенная, как будто её не так давно задел плечом великан. Когда мы приблизились, замок щёлкнул сам — нас уже явно ждали, по камере отследили.

На пороге топтался дежурный ИВС — старлей с дутым животом, лоснящимся лбом и потертой фуражкой. Рядом — его помощник, тот самый выводной, что гоняет арестантов во дворик дышать воздухом и по субботам водит в душ.

— Здравия жела… — начал было старлей, вскинув руку к виску.

— Чистяков! Твою мать! — оборвал его Морда. — Как допустили?! Где вы были?! Куда смотрели, сволочи?! Я вас к чёртовой матери всех уволю! Вы у меня под суд пойдёте, понял?! Молитесь, чтобы это был несчастный случай, а не… — он осёкся, зло махнул рукой. — Даже думать не хочу… Бездельники!

Шеф прошел в коридор ИВС, как ураган. Два его зама поспешили тоже туда протиснуться. Я следовал за ними тенью — Мордюков в ярости про меня уже забыл.

Я знал — если в камере находят труп, будь то даже не убийство, а суицид, например, человек вскрыл вены бритвой или, чего хуже, повесился на куске простыни, — вся смена идёт под разнос. Постовой в коридоре, что обязан постоянно заглядывать в глазок — сразу под статью за халатность. Дежурный и начальник ИВС — на вылет из органов, без разговоров. Ну, а если несчастный случай, то могли отделаться дисциплинарными взысканиями.

Вот такие у нас законы: арестант или задержанный под стражей — уже, считай, государственная собственность. За потерю — кара.

Внутри помещения пахло не гнилью и табаком, как в старых добрых КПЗ и «обезьянниках», а хлоркой, будто в медсанчасти. Вентиляция гудела. Чисто. Ни плесени, ни паутины, ни раздавленных тараканов по углам.

Неплохо жульманы-то нынче сидят. Это место почище и поприличнее, чем то, где дневали и ночевали опера в моей жизни. У нас в УГРО девяностых — в кабинете пыль столетняя, облезлая мебель и вечно перегоревшие лампочки. А тут хоть экскурсии води — гладкие стены, кафель, алюминиевые радиаторы, даже кухонный уголок для дежурной смены в бытовке. Всё цивильно.

У одной из камер стоял молодой коридорный. Постовой явно испуган, переминается с ноги на ногу, не знает даже, куда руки девать. Попытался встать по стойке «смирно», только пятки не сомкнул. Промямлил что-то невнятное, но его никто не слушал.

Как и раньше, ключ от камер — только у дежурного ИВС. Это правило пока не отменили. Чистяков отпер дверь, потянул за железную ручку.

За ней картина маслом. На нижней шконке сидит долговязый, хорошо сложенный мужик лет пятидесяти. Лицо — изрезано морщинами, но ухоженное, холеное. На бандюгана, конечно, похож. Но не бык, не гопник — таких я много видел. Тут другая порода. Умный. Опасный. Тот, кто улыбается, когда пером в бок бьет.

Одет не как урка: сорочка на пуговицах, с прорезями на манжетах под запонки — запонок, конечно, нет, как и ремня и шнурков на лакированных туфлях. Всё сняли при оформлении. По приказу так положено. Но даже в таком «упрощенном» виде он выглядел презентабельно. Типаж старой закалки: седой, но не дряхлый, скорее, выдержанный. Как дорогой алкоголь — чем старше, тем крепче. Вот только морда мне его совсем не нравится. И взгляд…

Сидел, попивал чай из пластиковой кружки, словно дома, а не в камере. Я смотрел на него внимательно. В памяти покопался — лицо, вроде, незнакомое, не всплыло. Видимо, не пересекались в прежней жизни.