Мать и отец. Не мои — но для моего предшественника они были самыми родными людьми. Где-то внутри ёкнуло. Сердце? Желудок? Чёрт его знает, но что-то на миг отозвалось. Видимо, кровь помнит. Даже если разум и сознание против.

— Привет… — улыбнулся я.

При виде близких положено улыбаться.

— Проходи, — распорядилась мать, разворачиваясь к кухне. — Ужинать будем. У тебя в холодильнике почти пусто. Жиденького вообще нет. Как ты питаешься? Когда последний раз ел горячее?

При этих словах она метнула косой взгляд на Машку. Мол, девушка, вроде, рядом, а в холодильнике у парня мышь повесилась…

— Полпачки крабовых палочек, два йогурта, соевый соус и чипсы, — перечислила она содержимое холодильника на память. — И сосиски из сои. Господи, и это называется — еда?

Машка нервно поёрзала на месте, прикусила губу. Я молча пожал плечами. А чего, собственно, она ждала?

Вот так вот. Анастасия Егоровна вошла — и сразу всех расставила по местам. Не повысила голос, не закатила истерику, просто… была собой. Строгая, уверенная, как дирижёр на репетиции. И сразу стало ясно: главой семьи всегда была она. Отец — добрый, но фоновый. А она — бетон, несущая конструкция.

И вот теперь эта семейная идиллия влетела в мой вечер, как комиссия из главка с проверкой. С проверкой внезапной и комплексной.

— Как добрались?.. Мам… пап… — слова эти дались несколько с натяжкой.

Не привык я называть чужих людей так. Вообще не привык говорить эти слова, потому что в прошлой жизни вырос у бабушки. Не повезло мне в той жизни с родителями, а теперь что? Привыкать, что та жизнь — прошлая?

Да нет, уже поздно…

— Проходи, — повторила Анастасия Егоровна. — Ужинать будем. Я борщ сварила, как раньше.

И тут меня осенило. Я понял, почему Максимка такой вырос. Всё просто. Когда мать решает за тебя всю жизнь — у тебя два варианта: либо ты тряпка. Либо… скрытый маньяк. Не с топором, как в телеке, а внутренний — такой, которого не видно. Она всегда знала, с кем сыну дружить. Во что одеваться. Что думать. А он? Он стоял рядом, молчал, кивал. Один раз. Второй. На третий — уже сам не слышишь свой голос. Мамина интонация поселилась в голове и говорит вместо тебя. Не лезь. Не делай. Не думай. А потом ты вырастаешь. Формально — мужик. Паспорт есть, щетина пробивается. А по факту — тот же мальчишка, который боится ошибиться. Боится быть не таким. Боится, что его не одобрят. Боится быть собой.

Но есть и другие. Те, кто не прогнулся. Копили, терпели, сжимали зубы. А потом в один прекрасный момент у них р-раз — прорывает. И вот уже бывший тихоня смотрит на мир глазами охотника. Потому что лучше быть охотником, чем жертвой. Лучше бить, чем снова стоять в углу. Такие матери растят свою тень. А тень — она не живёт. Она существует. По чужим правилам и с чужими страхами.

Я переоделся в домашнее и потопал в ванную, смывать с рук грязь дня.

— Макс… — в проёме тихо появилась Машка. — Ну и мама у тебя… Как ты с ней жил, а? Мы только познакомились, а она уже успела прочитать мне лекцию о вреде курения, сказала, что у меня макияж «слишком легкомысленный», и попросила надеть что-нибудь более приличное. Я теперь в махровом, как у бабушки. Они надолго приехали?

— Надеюсь, что нет, — усмехнулся я. — Потерпи вечерок. Я всю жизнь, похоже, терпел.

— Молодёжь! Борщ стынет! — донёсся из кухни голос Анастасии Егоровны.

Без крика, но интонация такая, что ноги Маши сами к кухне пошли. Чуть ли не шаг в своих этих тапочках чеканит.

— Идём! — откликнулся я, а про себя подумал, что, может, и неплохо, что мать у меня вот такая. Ни тебе обнимашек, ни чмоков в щёку, ни этих дурацких «ты мой золотой, ты мой сладкий». И не надо особо притворяться — всё уже сыграно за меня. Сценарий написан, роли распределены.

Мы вошли на кухню. Квадратный стол застелен тканевой скатеркой. Теперь не видно, что столешница истерзана ножом за годы. Глубокие тарелки с супом исходят паром. Борщ. Настоящий. Кроваво-красный, с куском сметаны на поверхности, вокруг которого плавают капельки жира, как янтарные лужицы. Аппетитные куски говядины и наваристая масалыга — не из супермаркета, а из лавки или с рынка. И чесночок свежий, давленый, щедро посыпал бульон вместе с щепоткой укропа.

Запах — как с картинки из прошлого, из той, не моей жизни. Живот отозвался урчанием сам по себе, без моего участия. М-м! А есть и плюс их приезда — жирный наваристый плюс. Сто лет не ел домашнего.

— Ну как ты тут? — мать смотрела, как я уплетаю борщ, и впервые в её глазах мелькнуло что-то теплое.

— Все норм, работаю, — пробубнил я, не отрываясь от тарелки.

— Ой, да что это за работа такая, под пули лезть? — она всплеснула руками. — Я ж телевизор смотрю. Сериалы эти все…

— Не верь сериалам. И к тому же, я в штабе сижу. Бланки, приказы, инструкции.

— Знаю я ваше это «в штабе». Сегодня вы, значит, в кабинете, а завтра — на улицу, в оцепление. Чуть что — и уже где-то в бронежилете показывают. А платят? За слёзы матери платят? За ночи бессонные? За каждую тревогу, когда телефон не берёшь?